Когда бы не рампа, секущая линия боли…
Он делает пробный, как будто последний, глоток.
«Кот на цепи, в избушке Баба-…»
Кот на цепи, в избушке Баба-
Яга, Кощея смерть на дне
реки, Царевна-жаба
снимает шкурку (иль исподнее),
вода живая, мёртвая вода,
где ваши кружки, дамы, господа?
Ушли в болота, сгинули, засранцы.
И спящие не хочут просыпаться.
«Чувства осени отчаянны…»
Чувства осени отчаянны,
у зимы сознанье спит,
коротает вечер с чаем
незаконно знаменит.
Поедает апельсины
далеко от отчих мест,
где суровы, долги зимы
и спокойно спит поэт.
«Я пил, разбавляя неправдой добро…»
Я пил, разбавляя неправдой добро,
я портил ей жизнь, выжигая нутро.
И вот из далёких космических дней
сказали, что я виноват перед ней,
и жёлтая чашечка звёздных Весов
упала и мне исказила лицо.
Я видел всё в свете превратном с тех пор,
я слышал обман, где вели разговор,
я чуял предательство там, где молчали,
я знал о конце, где едва начинали,
я видел в рожденье твоём, человек,
страданье длиною в твой жизненный век.
Я с богом не бился, я только писал
и пил, то с товарищами, то сам,
лукавая осень считала деньки,
как строчки редактор, как ангел грехи.
Я видел в стекле, изучая планеты, —
нет жизни и водку не пьют на том свете.
Я пил, повторялась привычная драма:
жена терпелива, а слабость упряма.
И осень ушла, засыпаны снегом
стихи и дороги и пахнет побегом
в такие пьянящие, новые дали,
где даже и боги быть не мечтали.
«Я на мгновенье замер, я замёрз…»
Я на мгновенье замер, я замёрз
в кусочке льда, в смешном желанье Гёте.
Прекрасно сумасшествие колёс,
прекрасно то, что навсегда проходит.
По городу осенний дождь проходит,
глаза отводит мокрый старый пёс,
он в нашей жизни жизни не находит.
Я на мгновенье замер и замёрз.
«Нам не больно – играют за нас…»
Нам не больно – играют за нас,
брызжет кровь, обрываются чувства,
из разбитого тазика в таз
проливается влага искусства.
Глаз не видно, кромешная тьма,
стервенеют и стулья, и ложи.
И король не сошёл бы с ума,
если б мы не хотели того же.
«Мир грязи, полный скотства и любви…»
Мир грязи, полный скотства и любви…
Я выжил. Жизнь, на смерть благослови.
«Холодный день сорит лучами света…»
Холодный день сорит лучами света,
за ветерком ленивых листьев свита,
панель чиста, как совесть президента,
с шести утра кафе уже открыто.
Мне всё едино, старому бродяге,
какой январь идёт навстречу жизни,
я пью за тихий сон моей отчизны,
и сыплет снег над Веной или Прагой.
«Воскресные дни по аллеям проходят…»
Воскресные дни по аллеям проходят,
на листьях отметки любви
июльского солнца и груди в моде
под номером семь, се ля ви.
Ошейник и жёсткая клетка на морде
и так же хозяйка грустит.
Я ей бы помог, полагая, что в моде
лишь то, что дрожит в горсти.
Живущий листок от солнца до ветра
не чувствует наших утех.
И падает в лужу твоя сигарета,
и кашель похож на смех.
«Не по себе равняем, а по истине…»
Не по себе равняем, а по истине
слова, что по Сократа лысине
равняли юноши златые кудри,
смакуй с философом нектар цикуты.
Простое – сложно, лживое – правдиво,
скучна раскрытая загадка дива,
жалка раскрытая загадка девы,
но сладок уксус мыслящего древа.
Кати, Фома, своих сомнений камень,
мы в суете своей тебя помянем.
Встаёт от сна разбитая дорога
и свет неверный, словно образ бога.
«Уходя, оглянись…»
Уходя, оглянись:
глина свежая, дождь,
равнодушная ложь…
Уходя, торопись.
«Июльский полдень облачился в тучу…»
Июльский полдень облачился в тучу,
очнулись в предвкушении дождя
дорога, дерево, компоста куча
и каменная статуя вождя.
Оставь мечтанья на шестой странице,
из городка уходят шесть дорог,
и все приходят в красную столицу,
где каждый третий – червь,
и каждый третий – бог.