под солнцем – мёртвою травой.
Мой плод, как бремя Персефоны,
жив по космическим законам,
я жизнь и смерть в пустыне дикой,
как бог индуса, многолика,
я плод сама и я же – семя,
я небо и земное время,
я вне себя и я с собой
толика счастья, дикий вой.
Она не оглянулась. Мёртвый плод
был явлен жизни. Ремесло, науку,
искусство засунул в средний век народ,
рыдали звери и рожали скуку.
Стонал под небом тёмный перегной,
из тел воскресших вырастали сосны.
День ночью стал, проснулся червь земной,
набрал воды в рот и запел о солнце.
«Так хорошо, что позабыл вопросы…»
Так хорошо, что позабыл вопросы,
извилины сплелись с лучами солнца,
а посреди двора в пыли растаял кот,
а на карнизе квохчут две голубки,
кругами муха, прямо ласточка – летят,
дитя под бантиком обводит письмена,
в сохранности дошедшие из мрака,
молчит хозяйка, но скулит собака,
в саду, под деревом, едва приметен тать
И древний мудрый бог зачем учил считать?
«Разулся путь, и чернозём…»
Разулся путь, и чернозём
завяз в зубах корней и листьев,
сад в доску пьян, в сучок расхристан
и ворон вечен, мокр и чёрн.
Мужик выходит на поля,
ржаное семя в землю тычет.
Тысячелетия земля
темней Евангелия притчей.
«Мир полнится, течёт, растёт…»
Мир полнится, течёт, растёт,
ломает неба край.
Тому – свечу, тому – свисток,
бог не умеет брать.
«Из, может, разных тем…»
Из, может, разных тем
и всяких историй
и строится жизнь меж тем,
что было и будет вскоре.
Живёшь, не помнишь, зачем
жил? Рассказывай дальше.
Из горла быстрее кровь, чем
из порезанного пальца.
«Теченье в жизнь, синодик без начала…»
Теченье в жизнь, синодик без начала,
соседа недостроенный гараж,
наездница-судьба, лошадка чалая,
ваш духовник, банальный антураж.
Потом назад по этому ж набору
сосудосмыслов, точек бытия,
добавив только слово на заборе,
но напишу которое не я.
«Мы прощаемся, значит прощаем…»
Мы прощаемся, значит прощаем,
забыты обиды и слёзы,
всё улыбкой рассеяно,
как сонливость утренним чаем,
в наших тонких телах
зажгут фейерверки стрекозы,
в наших мыслях поселится
некий философ с бассейном.
Знаменитый художник
пишет уже Галатею,
и Пракситель ладонью
расправляет пушистое лоно.
Продолжается мир —
это просто заданье на тему
озабоченного Пигмалиона.
Ты прощаешь себя,
ты надеешься снова на встречу,
разве кто-то другой
будет ждать тебя в лунной тоске?
Узнаёшь в ней себя? Отраженье
вне всяческих схем…
Снегом землю застелет,
ветер подует на свечи.
Марина Цветаева. Проявление
Жизнь, смерть, поэзия, любовь —
так быстро проговорено устами,
что горло вскрыла, расплескала кровь,
слегка соприкоснувшись словом с нами.
«В халатах белых – ангелы…»
В халатах белых – ангелы,
со скальпелем Господь,
остатки сна на жёлтом потолке,
за рамой тема Вагнера,
ладонь подушкой под
и лампочка висит на волоске.
Экспресс, пустые станции,
висячие сады
и облака из ваты и слюды,
не выдохнуть и не вдохнуть, пока
слова не отпадут от языка
и покорят сознание пространства.
***
Матернулся бог, упала молния,
тушь стекла с вороньего пера.
Вычислили, вычистили, вспомнили…
Без вещей и сухарей. Пора…
«Любовь твоя не остыла…»
Любовь твоя не остыла,
ты помни блудного сына.
Горячий свинец в затылок,
холодное лезвие в спину.
Свободна от слёз зона,
сестра твоего закона.
Стена из колючек, охрана.
Одна на двоих рана.
Холодный беззубый ветер
дорогу к тебе не вытер.
«– Из нас кому, душа, печальнее на свете?..»
– Из нас кому, душа, печальнее на свете?
– Мне, я не знаю смерти.
«Стоя спит часовой под стеной Кремля…»
Стоя спит часовой под стеной Кремля,
спит земля, приняв сто снегов на грудь,
мы под красной звездой родились не зря,
даже если сгораем под ней как-нибудь.
Ковчег революции качает вождя,
ему снится Арманд и партийный съезд,