люди уснули крепким земным сном,
светлую веру и тёмную веру утратив.
И закрылись источники, и перестал дождь,
влага высокая снова в реки спустилась,
в чистых сердцах поселится новая ложь,
ветку зелёную в клюве несёт птица.
«Всего не перепробуешь, но есть…»
Всего не перепробуешь, но есть
все вина предержащий градус.
Реальность эту надобно прочесть,
не различая боль и радость.
Глухой – твой брат и поводырь – слепой,
раскачивай плечом ларёк вокзальный.
Мир тоже маятник, его кривое жало
всегда под пахом, если помнить По.
«Вот и мир проявился…»
Вот и мир проявился:
бутылка вина на столе,
кошкин завтрак:
два шпрота на блюдце,
глаз едва различает
скупые предметы во мгле,
вещи плавают, падают,
прыгают и не бьются.
Туго глянешь в окошко,
поставишь весне минус балл,
кровь пройдётся по венам,
погладишь мягкую кись,
отодвинешь гардину —
май в грязную лужу упал —
и поправишь стихами
вялотекущую жизнь.
«Меня освободили, я – Варавва…»
Меня освободили, я – Варавва;
и крест мой наг, и гвозди целы.
Желающие есть? Вакантно место славы,
как слово, пролетая мимо цели.
Я ближе вам, я так же дурно пахну
лосьоном и дезодорантом,
я пью по воскресеньям, верю в Пасху,
люблю родителей и уважаю брата.
Я дым, я дом, я – жареное мясо,
я – развращённая словами масса.
Тень ваша под ногами. Я – Варавва.
Стон под грудною клеткой. Справа.
«Да Винчи безбожник…»
Да Винчи безбожник
да праведник Босх…
Мир, в сущности, множат
секс, зеркало, бог.
«Через час и в провинции будет полдень…»
Через час и в провинции будет полдень,
корни дерева говорят о том, что
земля вертится,
серый зимний закат,
ворона Басё на снегу
и ворон По на карнизе дома,
дождик Поля Верлена,
под глазами круги Данта,
глаза прощального вечера,
Мария Санта.
«Ты каштановый мой, мальчик-с пальчик…»
Ты каштановый мой, мальчик-с пальчик,
и хрусталь расколот в жёлтой зале,
в синей зале бесы ночевали
и открыли изумрудный ларчик.
Пили белые, и красные плясали.
«Дождь не похож на слёзы…»
Дождь не похож на слёзы,
но на рассказ о них.
«Сон жизнью, жизнь была войной…»
Сон жизнью, жизнь была войной,
был сладок спирт перед атакой,
и мы блевали под стеной
расписанного в дым рейхстага.
«Мы отдаём и шпагу, и кинжал…»
Мы отдаём и шпагу, и кинжал
и не под нашей мышкой топорище.
Актёр играет, и галёрка свищет,
катарсис обнажает скрытый зал.
По трупам пробираемся к двери,
где светит, как спасенье, слово «выход».
Темно в Воронеже и холодно в Твери,
в столице ядовиты вдох и выдох.
Готфрид Бенн. Из беспамяти
Под сенью бесконечных звезд
иду домой бог весть откуда,
в душе темно, на небе чудно, —
как самый изначальный бред.
«Не пропускай слова…»
Не пропускай слова,
чиста, как ночь, бумага,
едва штормит, едва
в нас теплится отвага.
Шумит Гвадалквивир,
вращаются созвездья.
Уже написан мир,
и мы читаем бездну.
«Душа идёт ко мне от жизни…»
Душа идёт ко мне от жизни,
сознанье тянется от света,
спит на Земле моя отчизна,
горит звезда, как сигарета.
В конюшне бога зреет слово
подобно, образно, людимо.
И ты, до чёртиков знакома, —
из облака огня и дыма.
Новый Иов
Мечтающий о благе кус гнилья,
в надежде узник и в одежде гол.
Нет, не дождётесь, дохлый пень не я,
я в горло бога направляю ствол.
Отныне первым буду я, отныне
я заражаю истиною взгляд,
шокирующая откровеньем блядь.
Но жив ли тот, кто гадит на святыни?
«Бесстрастен, бесконечен, лох…»
Бесстрастен, бесконечен, лох.
И всё же Слово, —
так волнуйся ж, Бог!
«Он видел смерть, за ней не видел бога…»
Он видел смерть, за ней не видел бога.
В кисельных берегах кисельный тлен
(в деталях уточнит за бытия порогом).
Когда работал в морге. Готфрид Бенн.
«Ты оглянулся, милый мой…»
Ты оглянулся, милый мой,
я стала тенью под тобой,