Мир безмерно заврался и гол,
равнодушно стой у барьера.
Сентябрь. Симфония
Холодная страна.
Бах. Гёте. Ницше.
Симфония листвы.
Рапсодия опят.
Симфония листвы.
Песок. Вода. Мышь. И
на скамейке спят.
«Весел майский, грустен осенний дождь…»
Весел майский, грустен осенний дождь,
летний скучен, а зимний спит,
нарисуй на уставшей бумаге дрожь,
а на хлеба корку намажь спирт.
Время голоса не подаёт
и его по лицам не различить,
ветер степь от сугроба к сугробу шьёт,
как историю жизни врачи.
Всё равно, чем набьётся дырявый рот,
тёмный дождь исказит черты.
Старый лодочник умер, иди вброд
до весёлой рассветной звезды.
«Пылью закрылась от нищих дорога…»
Пылью закрылась от нищих дорога,
падают листья на воду, убого
выглядит в камне и золоте церковь,
напоминая о боге и смерти.
Красная нить истекает сюжетом
дня, и провинциального лета
запахи, небо и та же дорога
напоминают о жизни и боге.
«Долбанул копытом по забору…»
Долбанул копытом по забору
тягловый седой пегас,
как река впадает в сине море,
день поднялся в небо и угас.
Заискрилась ночь, как поддувало,
и зависла, тёмная, в себе,
золотая тучка ночевала
этой ночью не в моей избе.
Не иссяк источник Иппоклена,
старый бог к забвению приник,
зоб полощет золотом портвейна;
спит неразговорчивый тростник.
«Не надо никуда уходить…»
Не надо никуда уходить,
завтра выпадет дождь и появится солнце,
чтобы нам окончательно заблудить-
ся, достаточно высадить сосны,
зажечь день, погасить свечу
и в оставшейся музыке незаметно
различить в каждом слове чу-
до жизни и улыбку смерти.
«Жизнь беспредметна и убога…»
Жизнь беспредметна и убога
без смерти, женщины и бога.
«Наш подъезд обворован, обгажен, на надписи смел …»
Наш подъезд обворован, обгажен, на надписи смел —
губная помада, резина, дыхание тел.
На десять семей с задрипанным псом пищевод,
под сеткою солнце едва золотит небосвод.
По сорным ступеням с уклоном налево подъём,
мы жизни не чуем, но всё-таки мило живём.
Мы валим на бога, на мать его срам и грехи.
Но бог не ворует, не любит, не пишет стихи…
«Смерть приберёт, не закрывая книги…»
Смерть приберёт, не закрывая книги,
листы исчёрканы и меты на полях.
Чудак надеется до финишного мига…
Смени бельё и на постельку ляг.
Тебя обмоют, так ты не купался,
тебя побреют, так ты не сверкал
Не отражает жизни плоть зеркал;
элементарный финиш, доктор Ватсон.
«Разве помнит гусеница крылья?..»
Разве помнит гусеница крылья?
«Летом на окне снежинка…»
Летом на окне снежинка,
а зимой – листок.
Небо облаком зашито
вдоль и поперёк.
Мы ещё не проиграли,
и цветёт трава.
Тёплый вечер, трали-вали,
тихие слова.
Слёзы уксуса и мёда,
сладкая слюна.
Сердце воет на погоду,
рваная струна.
«Смертна роса на цветах полевых…»
Смертна роса на цветах полевых,
крест покосился и надпись стёрта…
Если не можем любить живых,
то на хрена любовь наша мёртвым?
«Нам оставил век одни загадки…»
Нам оставил век одни загадки,
как в косую линию тетрадки,
громкие предательство и подвиг
и плевки на них героев поздних.
И от воздуха свободы охреневши,
тупо тычут в нас, осиротевших,
вроде как на воздухе распятые,
указательные близнецы и братья.
«В строчке то Пушкин, то бог…»
В строчке то Пушкин, то бог,
выбей на улицу дверь,
кто-то лукаво помог
сделать игрушкой дуэль.
Видится издалека
медленной пули полёт
и ни ладошку, ни как
время не разорвёт.
«Пли!» – как истории блин,
пахнет дерьмом нафталин.
Боже, как неповторим
ангельский смех Натали.
«Живём по времени Дали…»
Живём по времени Дали,
квадратные гудят нули,
рот закрывает наши уши,
беременны тоскою души.
Возьми вина и булку хлеба
и напиши звезду и небо.
«Сделай ковчег в триста локтей, Ной…»
Сделай ковчег в триста локтей, Ной,
и отнесёт вода его к Арарату,