Лёша встал, потянулся, словно маленький хищник, и посмотрел на сестру с видом бывалого знатока.

– Потому что, Кать, – из всех громил, что я знаю здесь, он самый большой Громила.

Катя задумалась, потом медленно кивнула. В этом, пожалуй, был смысл. Если кто-то самый большой в чём-то, то он и есть это что-то.

Она придвинулась ближе, её голос стал почти шёпотом. – Лёша… как думаешь, она нас совсем забыла? Тётя?

Лёша сжал губы. Он всегда становился жёстче, когда речь заходила о ней.

– Забыла. Конечно, забыла. Кто ж не забывает то, что выкинул? – Но… она ведь как-то сказала, что вернётся. – Люди много чего говорят. Особенно когда хотят, чтобы от них отстали.

Молчание.

– А что там, за стеной? – спросила Катя спустя время.

Лёша представил себе то, что видел сам, пробираясь по улицам, но приукрасил для неё.

– Там… там много домов. И не такие грязные. И, наверное, еды больше. Мне один раз показали конфету. Огромную. – Он расставил руки широко, показывая размеры.

– Правда? – в её голосе промелькнул интерес. – А что такое конфета?

Лёша замялся. Он сам не знал точно, что это такое. Слово "шоколад" он слышал пару раз, когда подслушивал разговор Громилы по телефону – тот что-то говорил о "шоколадных конфетах". Вот и предположил.

– Правда, – ответил он уверенно, пытаясь представить себе вкус. – Это… что-то очень вкусное. Большое и сладкое.

– Мы однажды… выберемся. И съедим самую огромную конфету.

Сам он не мечтал об этом, ему было всё равно. Он говорил это, потому что сестра хотела это услышать, и это было для него важнее всего.

Катя прижалась к нему. – Я боюсь, Лёша.

– Я знаю, – прошептал он, обнимая её. – Я тоже. Но мы здесь. Вместе. И так будет всегда.

Именно в эти мгновения, когда их детские, искалеченные души обнажались друг перед другом, они находили силы дышать в этом аду.

Но с каждой ночью их разговоры о пройденном обучении становились всё короче, реже. Вместо рассказов о дне, Лёша, стиснув зубы, что-то упорно записывал в свою тетрадь, цифры и схемы, вечно что-то считал. Он становился жёстче, словно облицованный гранитом, но с сестрой старался быть сдержанно мягким, насколько это вообще было возможно. Катя же, дрожащими пальцами обхватив колени, училась контролировать свои эмоции, сжимать их внутри, как того требовали новые правила.

Уроки Лёши начались без промедления и без сантиментов.

Он был всего лишь ребёнком, но его тело, пусть и маленькое, стало объектом для грубой, безжалостной лепки. Громила поручил его одному из своих подручных, здоровенному, немногословному парню по кличке Бурый, чьи кулаки были размером с Лёшину голову.

Первые тренировки были кошмаром. Бурый заставлял Лёшу снова и снова бить ногами по толстому стволу старого дерева, которое росло на задворках цеха. Тонкие, детские кости гудели от боли, кожа стиралась в кровь, но Бурый не позволял останавливаться.

– Бей, сопляк! Бей! Пока не почуешь, что оно тебе ничего не сделает! Чтобы нервы уснули, понял? – рычал он, его голос был глухим, как удар молота.

Лёша бил, стиснув зубы, чувствуя, как боль нарастает с каждым ударом, а потом странным образом притупляется, сменяясь онемением. Он учился превращать свои ноги в оружие, набивая их, чтобы отбить нервные окончания, сделать их нечувствительными к боли.

Пока Бурый, тяжело дыша, перематывал ему кулаки или осматривал раны на голенях, Лёша умело разговорил бандита. Он никогда не спрашивал прямо. Он просто бросал случайные, невинные вопросы, наблюдая за реакцией.

– А что там, за этой стеной? – спросил он как-то, указывая на глухую кирпичную кладку.

Бурый, сплюнув на землю, пожал плечами.