Да, она была близка с доктором Гауфом. Да, он предлагал ей замужество. Но она не хотела сделаться обузой для этого человека. Ведь она не могла из-за болезни стать матерью, не могла создать настоящую семью… Правда, профессор Трауберг в декабре месяце обнадежил, сказал, что берется вылечить ее. Но профессор сказал также, что лечение обойдется очень дорого. Вот тогда она и стала искать хорошо оплачиваемую должность и нашла ее на заводах «Лингеверке» в Дрездене.

Почему она так часто ездила из Дрездена в Берлин? Но она же говорила господину следователю, что лечилась… Кстати, профессор Трауберг сдержал слово. Теперь она совершенно здорова. Поэтому и согласилась на новое предложение Карла… Но этот страшный арест!.. Она все-таки не понимает, чем может быть полезна? Если кто-то говорит, что получил ее адрес и называет сообщницей – не лучше ли спросить обо всем этом самого человека?! Пусть укажет, кто ему дал адрес! И пусть попробует указать, где и когда он встречался с ней! Пусть попробует!..

– Не волнуйтесь, фрейлейн Штраух, – сказал Хабекер. – Спокойнее.

– По-вашему, я могу быть спокойной, если меня обвиняют в каких-то страшных преступлениях?! Я не могу быть спокойной, господин следователь!

Они снова смотрели в глаза друг другу.

И тогда рука Хабекера потянулась к серой канцелярской папке.

Она следила за этой сухой, желтовато-серой рукой с тусклыми квадратными ногтями.

Следила за тем, как рука подвинула к себе папку, как сухие пальцы развязали черную тесемочку, достали из папки лист бумаги с машинописным текстом, подержали и протянули ей.

Она вопросительно взглянула на следователя.

Серое лицо Хабекера оставалось враждебно-замкнутым.

– Читайте, – сухо, отрывисто сказал Хабекер. Она взяла протянутый лист бумаги.

«Показания „Француза“! – подумала она. – Теперь все и начинается…»

Ее брови взметнулись и затрепетали, как крылья вспугнутой перепелки.

Хабекер подметил в расширенных глазах растерянность.

Он хотел было улыбнуться, но дрогнувшие мускулы лица вновь окаменели: в поднятых глазах арестованной летней молнией мелькнула неудержимая радость.

Арестованная не имела причин радоваться!

Она не могла радоваться брюссельской телеграмме!

Ее должен был охватить ужас!

Но Хабекер ясно видел – в глазах Штраух сверкнула радость!

И на миг Хабекер растерялся.

А она успела подумать: «Это не „Француз“! Если даже они схватили Густава – он остался человеком! Его не сломили!»

Но выдавать свое счастье, свою гордость за Гизеке было нельзя.

Так же как и чувство своей вины перед Гизеке за то, что посмела сомневаться и подозревать…

Она взяла себя в руки.

– Что это, господин следователь? – уже растерянно и по-настоящему недоумевая спросила она. – Я не понимаю…

Хабекер прекрасно различал, когда в голосе допрашиваемых звучит фальшь. В голосе Штраух он фальши не услышал.

Это опять сбивало с толку.

– Не понимаете? – спросил Хабекер, чтобы выиграть время. – А мне кажется, очень хорошо понимаете!

Отрицательно покачав головой, она осторожно положила лист бумаги на стол, отодвинула. Хабекер наклонился вперед:

– Вы внимательно прочли текст?

– Да…

– Ваш прежний адрес указан верно?

– Да…

– И вы продолжаете утверждать, что ничего не понимаете?

– Я действительно ничего не понимаю!

Она уже все поняла. Гестапо каким-то образом перехватило телеграмму к человеку, имевшему связь с Москвой. И прочитало ее. Но кто этот человек? Кто эти люди, чьи берлинские адреса также названы в телеграмме? Конечно, товарищи! Но кто они?

Хабекер сверлил взглядом.

– Я вам все объясню, фрейлейн Штраух, – произнес он, – хотя предпочел бы услышать эти объяснения от вас. Чистосердечное признание облегчит вашу судьбу. Больше того, я имею право заявить, что признание может в корне изменить ваше будущее. Вам вернут уважение и доверие…