– Почему же меня не арестовали раньше? – спросила она. – Вы противоречите себе, господин следователь. Вы следили за мной? А говорите, что не сомневаетесь во лжи Лаубе.

Хабекер развел руками:

– Нам пришлось наводить справки. Без этого нельзя. Гестапо не благотворительное учреждение, фрейлейн.

– Да, конечно.

– Ну вот видите!

Она понимала: следователь поставил себе целью заставить ее говорить. О чем угодно, но говорить. То есть признать, что у гестапо имеется право арестовать ее и допрашивать. Однако она не хотела ни осложнять отношений с этим серым чиновником, ни демонстрировать возмущение: истинно немецкая женщина не станет возмущаться действиями гестапо и тем более оспаривать право этой «почтенной» организации. Истинно немецкая женщина будет взволнованна, огорчена, она постарается развеять сомнения, постарается помочь…

– Все же я не поняла, чем могу быть полезна, – сказала она. – И потом… Арест моего мужа… Если назвали мое имя, то при чем тут мой муж?

– Ваш жених, фрейлейн, – поправил Хабекер. – Господин Гауф ваш жеких, а не муж.

– Мы подали заявление о вступлении в брак и завтра собирались отпраздновать свадьбу. Мы сняли квартиру для совместной жизни.

– Но брак еще не оформлен… Впрочем, пожалуйста, я могу назвать господина Гауфа вашим мужем… Его арестовали из тех же соображений, что и вас, фрейлейн. Чтобы избавить от неприятностей.

– Вы полагаете, может быть, что-либо более неприятное, чем арест?

– Я не думаю. Я это знаю, фрейлейн.

– В таком случае, может быть, вы объясните мне?

– Конечно!

Хабекер пощелкал суставом пальца.

– Представьте себе, фрейлейн Штраух, – сказал он, – что в один прекрасный день вам позвонил бы некто, кто хорошо знает ваше прошлое. Ваше интимное прошлое. И этот некто пригрозил бы, что расскажет господину Гауфу кое-что, о чем вы предпочли бы умолчать. А в награду за молчание потребовал бы от вас некоторых услуг…

– Мой муж знает о моем прошлом. О моем «интимном прошлом», как вы выразились, господин следователь. Я ничего не скрывала. Мне нечего бояться.

– Например, вашей связи с доктором Хубертом?

Хабекер вперил в нее острые глаза.

Господи, неужели они подозревают, что бедняга Хуберт хоть в какой-то мере…

– Муж знает о докторе Хуберте, – тихо сказала она. – Это был очень несчастный и одинокий человек, господин следователь. И тяжело больной человек.

– Это не помешало ему влюбиться в вас, фрейлейн! Ведь он любил вас? Чем иначе…

– Да, доктор Хуберт любил меня, – не дав следователю договорить, сказала она. – Но это была не та любовь, о которой вы подумали. Повторяю, доктор Хуберт был очень болен. Он… Одним словом, он не мог бы жениться, господин следователь.

– Вы хотите сказать?…

– Я выразилась достаточно ясно.

– Хм!.. И вы полагаете, что я поверю, будто доктор Хуберт оставил все свое состояние совершенно чужому человеку?

– Поверьте… Впрочем, я не была ему чужой. Он относился ко мне, как к дочери.

– Так, так, – сказал Хабекер. – А у него было много знакомых, у Хуберта? Я имею в виду не немцев и не швейцарцев. Вы не замечали среди окружавших его людей никого из подданных других стран?

Она охотно пошла навстречу желанию следователя:

– У Хуберта было много знакомых. Чехи, англичане, румыны… Он вел какие-то дела.

– Вы не интересовались, какие именно?

– Нет. Не интересовалась. При мне доктор Хуберт деловые разговоры не вел.

– О чем же он беседовал с вами?

– О, обо всем… О жизни, об искусстве, о политике.

– О политике?

– Да. Он ведь знал, что я журналистка и интересуюсь вопросами политики.

– Он читал ваши статьи?

– Да. Мы говорили о них.

– В ваших статьях высказывались идеи национал-социализма.