– Не такой уж я пропащий человек.

– Ты сможешь, – донеслось напоследок как отклик на Колькину реакцию.

Все кончилось. Я пришел в себя, оторвал взгляд от Кольки и увидел притихшую Нинку, выглядывающую из-за двери дома, ей тоже досталось неведомого дыхания.

Пора было давать ток. Полыхнул искрами рубильник. Дизель слегка замешкался, почувствовав нагрузку, но быстро пришел в себя и довольно заурчал – наконец-то дам свет и тепло людям.

Колька с Нинкой так и замерли на своих местах, провожая меня глазами. Я улыбнулся и помахал им рукой, на душе было хорошо.

Деревня преобразилась. Из окон домов слышалась музыка, умные речи дикторов, у кого-то уже весело жужжал рубанок, откликались другие инструменты, повеселела деревня. Мне улыбались, благодарили, хвалили. «Мастер!» – долетало в спину. Я, довольный, кивал в ответ. Для меня это было ново, вот так просто, бескорыстно отремонтировать агрегат, помочь людям. Оказывается, это очень приятно. Неожиданно попав ногой в свежую коровью лепешку, я поскользнулся и чуть не растянулся посреди улицы.

– Не гордись, – предупредил меня ветер, и довольная улыбка слетела с моего лица. Все правильно.

Только один дом на улице за густыми кустами сирени стоял с закрытыми окнами, тихий и грустный. За темными стеклами угадывалась пустота. Я подошел ближе и остановился у прикрытой калитки.

– Человек ушел отсюда в безвременье, – услышал я и взялся за калитку, чтобы зайти.

– Стой! – прогремело в голове, и мне пришлось отойти назад. Такого грозного оклика я еще не получал, но подчинился и, оглядываясь, заспешил дальше. Пустой дом словно ожил и строгим взглядом провожал меня.

Степаныч ждал меня у своей калитки и, хитро улыбаясь прищуренными глазами, следил за моими действиями.

– Не решился зайти?

– Не-е-т, не пустило, не по себе как-то стало. А что это за дом?

– Потом расскажу, пошли обедать.

После обеда мы со Степанычем сидели на скамейке за домом. Перед нами был огород, где буйствовала картошка. Молчали. Настроение было благодушное. Хорошо. Солнце смотрело на нас сверху и радовалось вместе с нами. Под его теплом мы разомлели, глаза сами собой закрывались, тянуло в сон.

– Про тот дом-то, – неожиданно продолжил разговор Степаныч, и у меня пробежал холодок по спине, дремота прошла сразу, я насторожился. Не поворачивая головы, уловив мое внимание, Степаныч продолжил: – Марфа там жила, померла этой весной.

– А кто она была?

– Да старушка как старушка. Травы собирала. Лечила.

– Значит, не просто старушка, раз лечить умела.

– Так оно. Жила одна, особо ни с кем не разговаривала, но добрая была, в помощи не отказывала, хорошая память о ней осталась.

Опять помолчали. Затем Степаныч продолжил:

– Бывало, пропадала на несколько дней. Говорили, где-то в лесу у нее землянка была, никто не видел. Вернется как копна, травой обвешана. Потом порошки, лекарства готовит. Люди к ней и ходили, даже издалека приезжали, тропинку от станции протоптали.

– Это по которой я пришел?

– По ней самой.

– А весной, снег еще до конца не сошел, нет ее и нет. Думали, опять ушла. Потом забеспокоились. Пришли к ней, а она дома, лежит на кровати, как уснула, только одета празднично, платочек на голове повязан. Такой одежды у нее никогда и не видели. Знала, что умрет, сама приготовилась. В комнате полумрак, занавески отдернули, а это словно и не она, лицо молодое, спокойное, руки на груди сложены, белые, девичьи, да и тленом не пахнет. Холодно, правда, было. Перепугались, конечно, пошептались. Но что делать, хоронить все равно надо. Сколько она так пролежала, точно и не знаем. Нашли кое-какой материал по дворам, гроб сколотили. На кладбище за церковью тяжело пробивались. Колька никакой, вручную на санках везли. А уже распутица, грязь, снег. Потом могилу долбили, земля мерзлая. Но все сделали как надо, молитвы, какие надо, Петро прочитал, он знает, из монахов. Так и схоронили Марфу нашу. Жалко. Бабы все в голос ревели, и мужики слезу смахивали.