Степаныч опять задумался. Я сидел тихо, не хотел его отвлекать, чувствовал, что рассказ продолжится.

– Как подсохло, участковый заехал, нас после зимы проведать. Узнал про Марфу. Что да как? А мы что знаем? Рассказали, как было, могилу показали. На том и закончили. Уехал. Потом, правда, родственники Марфы приезжали, прознали от властей. Сын ее тоже был. Мы про них и не знали, не рассказывала она, думали, одинокая. Приехали наследство делить, а делить-то нечего. Дом здесь не продать, кому он нужен. Так и уехали ни с чем. Вот такая история.

– А Марфа нам помогает. – Степаныч, предвидя мое недоумение, хитро посмотрел на меня.

– Это как?

– А кто знает? Кому во сне что-то посоветует, на кого руку незримую наложит, полечит. Так вот.

Я что-то хотел еще спросить, но вспомнил свое состояние около дома Марфы и, промолчав, согласно кивнул головой. Так и есть.

– А в дом ее с тех пор так никто и не входил, как отводит что-то. Дверь притворена только, не заперта.

– Мужики, вы где! – вдруг услышали мы громкий требовательный голос тети Шуры.

– Ну все, не даст покоя, – заворчал Степаныч, но отозвался: – Тут, тут, за сараем.

– Ишь, пригрелись коты на солнышке, идите, дрова разберите. – Тетя Шура стояла перед нами, руки в боки, и пыталась грозно смотреть на нас сквозь пробивающуюся улыбку. Для нее я уже стал своим, и она, как хозяйка, считала, что может распоряжаться мной. Я не возражал, наоборот, приятно было сознавать свою надобность для таких людей, как мои хозяева.

Мы со Степанычем принялись за дрова. Часть была уже наколота, оставалось сложить их в поленницу. Этим занялся я. Но оставалась и немаленькая куча напиленных чурбаков. Степаныч принялся за них. Ловко у него получалось, легко, взмах топора, и казалось, полено само разлетается на части. Попробовал и я, дело пошло медленнее. Степаныч сделал мне несколько подсказок, скоро я приноровился и даже вошел во вкус этой работы под веселый треск разваливающихся чурбаков. Сказывались мои деревенские корни. Тетя Шура вынесла нам квасу в запотевшей трехлитровой банке, и увидев, как споро у нас идет дело, похвалила. А я понял, все работы в деревне такие, что не сделать их нельзя, иначе возникнут серьезные неприятности, если не проблемы. И каждая работа приходит в свое время, не сделаешь – холод, голод, и до смерти недалеко. Все серьезно.

С непривычки ломило спину, болели руки. Но после хорошей бани, березового и пихтового веника все как рукой сняло, ни боли, ни усталости. Степаныч постарался на славу, пропарил меня как надо.

Вечером опять долго сидели за столом у самовара, пили чай из блюдец. Правда, над нами теперь висел розовый абажур с электрической лампочкой. Стало светлее, но часть уюта от этого ушла. Неспешный разговор то затихал, то продолжался вновь, и шел о деревенской жизни, здешних обитателях, виденных мной, и сам собой перешел на Марфу. Оказалось, что она была словно частью деревни, без нее не решались и простые повседневные и жизненно важные вопросы: какая будет зима, лето, когда пойдет дождь, что и в какое время садить, собирать, и это помимо врачевания, житейских советов, как поступить в той или иной ситуации. Осиротела деревня, жители в растерянности, привыкли во всем полагаться на Марфу, а тут такая беда. И не ко всем Марфа сейчас приходит, да и помогает теперь нечасто, видимо, не прост путь из того мира в наш.

В эту ночь я увидел Марфу.

Стою в ее доме. Она проходит мимо меня, подходит к углу с иконами, стоящими на полочке, крестится и что-то кладет перед иконой Спасителя, поворачивает голову в мою сторону, и ее взгляд пронизывает меня насквозь. Я задыхаюсь, сердце останавливается, но в последний миг просыпаюсь. Жив! На своем сеновале! Не могу отдышаться, сердце колотится, страшно. Начинаю понимать – это только сон. Машка вскочила спросонья, навострила уши и тревожно крутит головой. Внизу заворочался Мишка, громыхнув цепью. Д-а-а, не такой уж это и сон. Я прижал кошку к себе, постепенно мы успокоились и опять уснули.