− И как под окном оказался?

− Нет, – Вольдемар потрогал начавшее вдруг гореть лицо.

− Даааа, − удивленно покачал головой Федор, − а ведь верно умные люди подметили, больше всего везет дуракам и пьяницам. Вот был бы ты умный да трезвый, обязательно бы башкой в бетон врезался, а так, делов-то, мордой в навоз. Федор счастливо улыбнулся: – Ладно, иди, матери покажись, а то она уже три часа в раздумье, падать ей в обморок, или нет?

− Пааа, − протянул Вольдемар, − а я что, из окна выпал?

− Выпал, выпал, птенчик ты мой, – вновь улыбнулся отец, пытаясь спрятать появившуюся в глазах тревогу и подтолкнул сына к лестнице. – Себастиан, – повернулся он к другу, – что с ним?

− Пока не знаю. Может быть временная амнезия, а может быть, тьфу-тьфу-тьфу, и что-то серьезное. Не тошнит? Голова не кружится? – обратился он к крестнику.

– Нет, – отмахнулся тот и вышел.

Верочка пронесла стопку чистой одежды и вскоре перед ними сидел отмытый и украшенный полосками пластыря, Вольдемар.

Ко всеобщему удивлению, он действительно не пострадал и почти ничего не помнил.

«Наверное, это и хорошо, – размышлял Себастиан, – кто знает, что там у него приключилось? Может и незачем бередить совсем свежую рану? Отдохнет до завтра, а там посмотрим».

− И ты совсем не помнишь, как упал? – удивлялся Федор. – Верочка сказала, что шлепок был достаточно сильным, поэтому она и побежала в сад.

− Нет, – снова покачал головой Вольдемар, – не помню. Пой… – телефонный звонок не дал ему договорить.

− Полковник Ов… ой, слушаю. Да, − смягчил он казенный, хорошо поставленный голос ,– да, конечно, конечно, девочка. Мы вас ждем.

Федор положил трубку.

− Сын, − ты, прости меня. Звонила Леонсия – и, заметив отражение боли на лице сына, развел руками, – я не смог отказать. Они хотят попрощаться. Самолет завтра, рано утром.

Вольдемар молча посмотрел в глаза отцу и вышел.

Он не сердился на отца. Он понимал, что по-другому, нельзя, но он все еще любил Леонсию.

Леньку.

Подругу его детства и хранительницу самых страшных секретов. Впрочем, ей они не казались ни секретами, ни, тем более, страшными. Но хранить их она умела.

Улыбнувшись, он вспомнил, как Леонсия, признанная в школе атаманша, схватила за волосы отличника и заводилу Славку Савина, и ткнула его лицом в овечьи катыхи. Где он их достал, осталось тайной за семью печатями, но стол Вольдемара Овечкина он «удобрил» основательно, о чем пожалел и, при всем классе, раскаялся.

А потом она горячо поддержала его в желании сменить фамилию и отважно защищала перед отцом, когда тот узнал, что сын хочет стать Субботиным.

«Не фамилия красит человека, а человек фамилию». – заученно произнес Федор, но так и не объяснил сыну, в чем заключается ее магическая сила. Сам-то он уже перешагнул ту ступень, на которой не только тебя, но и все, что с тобой связано, разглядывают пристально и со всех сторон. Он уже был полковником, и плевать, Овечкин он, Барашкин или Букашкин.

Вольдемар сидел, прикрыв глаза и, скорее всего, даже не почувствовал пробежавшую по щеке слезу.

Вот так и память о подруге когда-нибудь бесследно исчезнет, а пока…

Пока Вольдемар вспоминал и вспоминал. И эти воспоминания привели к тому, что он вдруг понял: это не он был «защитой и опорой», это она, тоненькая и нежная «вытирала ему сопли и меняла подгузники».

Ленька! Все Ленька!

А что же сделал для нее он?

И как только она, в чьем доме порой не было нормальной еды и приличной одежды, могла мириться с его постоянными жалобами на судьбу?

Ему было хорошо, ему было так удобно, ему нравилось, что его жалеют, поэтому он все ныл и ныл…

Нет, он, конечно, дарил ей цветы и дорогие конфеты, купленные за папины, а точнее, за мамины, деньги.