Ловец Луны
Ловец Луны с фонариком китайским
забрасывает в небо свою сеть
и пляшет по вершинам Гималайским
с желанием услышать и пропеть
когда-то наречённые созвучья —
мелодию заветную одну,
и незаметно Небо его учит,
и лунная форель уже в плену,
от тонкого серпа до Светлой девы
она растёт и обретает вес,
и вот – росток Божественного сева
и мудрость от окраины небес,
и замирает он – Ловец печали,
и шепчет он, едва заслышит зов:
«О, Чары-Чар, свечение Начала
я ощущаю цепью позвонков…»
Тень
Отчётливо чёрная тень проступает —
Слепая вербует слепых
и лапает зрячих, и очи копает,
овации просит за «пых».
А люди танцуют, смеются, играют!
Прервите, прошу, этот сон,
где чёрная тень ворожит веерами
кинжалов, закрыв небосклон.
Ах, если б зарыться, исчезнуть – не видеть
того, кто не видит себя —
с готовностью океанических мидий
в желудки идут второпях.
Закройте глаза малым чадам и жёнам,
сейчас совершится обряд,
но, Зрячий, останься, ведь ты посвящённый
Зарёю глядеть на закат.
Параллельный марш
Мы идём воевать —
мы идём уби…
– Мы идём воевать —
мы идём уми…
…вать!
…рать!
– Мы идём побе…
– мы идём поги…
…ждать!
…ать!
– Будет день полыхать,
и знамёна алеть —
будем жизнь мы вдыхать!
– Ну, а мы вдохнём…
– Будем жизнь мы вдыхать!
– Ну, а мы…
Сентябрьский джаз
Ах, как руки свивались, как в танце безумном,
лунный день бередил твою суть серебром,
и, срываясь, летел в бездну голосом трубным,
и дыханье рвалось, словно нож под ребром,
а как ночь рассыпалась в рассвете холодном,
а как горечь и счастье росли по часам,
и то в небо душа, то ныряла в болото,
то блуждала по жёлтым сентябрьским лесам,
как влекли за собой лабиринты мгновений,
где пытались года, нет, века уместить,
и, нахлынув, топил сонм цветных наваждений,
сердце билось, спешило и жаждало жить…
Разливалась безмолвно по миру молитва,
и в объятьях воды утомился огонь…
И карабкался мир, вновь сползая по бритве,
и лучи всех светил умещались в ладонь.
Попытка прозрения
Мерещатся вещие старцы
и карцер
вчерашнего дня,
и скалы слепящего кварца,
и флюгер, кружащий меня,
и с шумом ворвавшийся Вестник
из леса
Великих Вестей,
и песни расшатанных лестниц,
и месть незарытых костей.
Но кажется, где-то, напротив —
в болотах,
рождающих сон,
какой-то бесцветный, бесплотный
прервал летаргический сон.
Он смотрит… Он слушает сушу
разбужен
моею тоской,
и вот, покидая подушки,
своей безразмерной рукой
он тянется, весь – расстоянье,
сквозь зданья
напротив – ко мне,
вторгаясь в моё подсознанье,
как холод в прожилки камней.
Он весь образуется в руку,
без звука,
ладонь его – глаз,
он пьёт мою старую скуку
и требует новой – сейчас!
Но вот пресыщается. С ленью
теченьем
уходит в песок…
А Вестник растаял виденьем,
а флюгер глядел на восток.
«Всё оплачено плачем…»
1.
Всё оплачено плачем,
и на чашах весны
легковесны удачи,
а утраты верны,
потому что уж точно
не забрать пустоты
ни ледышкам барочным,
ни потокам воды.
Пей, расплавленный солнцем,
этот воздух зимы,
пей, от края до донца —
поминаньем немым,
потому что то явно,
что ушло и уйдёт,
но окажется главным —
не вошедшее в счёт,
и покажется точным
произвольный ответ,
и наметится точка,
а за ней ещё две…
2.
А в весеннем разгуле,
раздражая курок,
направление пули
выверяет стрелок,
может костью игральной
завтра сбросят с доски —
все полёты летальны,
но в щедротах тоски
тоже есть своё злато
или зло ремесла,
нам резцами утраты
оголяют тела,
и стоим мы нагие,
как и создал Господь,
первородной стихии
обнажённая плоть.
«Замело мою горницу ржавой листвой…»
Замело мою горницу ржавой листвой,
я хотел улизнуть, да заметил конвой,
я хотел откупиться, да вышел кредит,
и теперь верный сторож за мною глядит.
Разговоры пусты, он не слышит слова,