– Но что меня всегда поражало в этих почтенных литераторах и чего я никак не мог понять – это их ненависть друг к другу; буквально ненависть, прямо зверское озлобление какое-то. Ведь все же все это были люди выдающиеся, живущие преимущественно духовной жизнью, – и такие мелкие, земные чувства. Кто их знает: зависть ли тут играла роль, желание провалить друг друга, подставить ножку, – не знаю; просто, мне думается, печень у них испорчена у всех: стары ведь уж были, немудрено! Как сейчас помню такой случай. Устраивал как-то Вейнберг у себя пирог и пригласил, конечно, как водится, всех нас к себе. И вот, вообразите, такая сцена. Григорович потянул носом, поднял голову и заиграл пальцами, протягивая: «Не знаю, может быть, и буду…» (И. А. постарался передать нам интонацию и выговор Григоровича). – «Это мы еще посмотрим!..» – в свою очередь прошамкал и Потехин. Ну, затем Вейнберг обратился ко мне: «Илья Александрович, надеюсь на вас». – Я, конечно: «Покорно благодарю, постараюсь быть». – После этого спускаемся мы с лестницы. Впереди я с Вейнбергом, сзади Потехин с Григоровичем. Вейнберг не видал их, да как прошипит мне вполголоса и с этакой, знаете, злобой, что даже жутко стало: «Хоть бы скорей околевал этот старый пес», – понимаете, это про Потехина, что-то в таком роде! Ужасно не по себе мне стало. А тут Потехин, шедший как раз позади нас, вдруг поскользнулся и упал (или оступился только, не помню уж. – Е. К.). Что ж бы вы думали? Вейнберг моментально оборачивается назад, подскакивает к нему и спрашивает как ни в чем не бывало, да таким лисьим, знаете ли, голосом: «Надеюсь, вы не ушиблись, ничего себе не повредили!» Ну, вы понимаете, как должны были действовать на меня подобные сцены! – Насколько верно понял их И. А. – судить не берусь, но что несмотря на все свое доброе сердце он невольно мог смотреть несвободными от легкого пристрастия глазами на своих разномышленников, – это, мне кажется, вещь вполне возможная (тем более что Вейнберг – еврей); ведь говорил же и писал Н. А. Котляревский о Вейнберге как об удивительно гуманном человеке, умевшем все и вся примирять и всюду вносить согласие и тишину, а отзыв Шляпкина совсем не согласуется с этим53. Впрочем, и Нестор Александрович слишком прекраснодушен, чтобы ему особенно доверять; кроме того, говорилось это на своего рода поминках, а тут уж – aut bene, aut nihil54…

Так делился с нами И. А. своими театральными воспоминаниями.

– И Чехов прошел через наши руки. Помню, «Чайку» я отстоял55, – закончил И. А. повествование.

Тут нас попросили уйти с балкона, т. к. пора было накрывать на стол. Был уже шестой час.

Незадолго перед тем приехал А. Ремизов, некто Имшенецкая56, оставленная при Шахматове бывшая вольнослушательница университета, оставленный при Шляпкине бывший студент57 и некто Сергеев или Сергеенко, хранитель библиотеки Александро-Невской лавры, кажется, человек очень «полезный», как шепнул нам конфиденциально Шляпкин, очень знающий, но необычайно скромный и застенчивый58.

Позже. Странно, как приходится иногда как-то совершенно невольно обманывать людей. Я хотела взять из академической библиотеки книгу Шляпкина «Царевна Наталья Алексеевна и театр ее времени», а она оказалась давно уже взятой Пиксановым. Библиотекарша посоветовала мне обратиться за ней непосредственно к нему самому, для ускорения дела, и, узнав, что сегодня Пиксанов будет на курсах, я отправилась туда. Без особенного удовольствия, т. к. я его недолюбливала почему-то. Но сегодня Пиксанов немного примирил меня с собой своей любезностью и готовностью идти навстречу. Он сейчас же согласился отдать мне книгу, для чего предложил пойти с ним домой за ней