И. А. хотя как будто и возмущался, с одной стороны, но с другой – несомненно гордился своим умением пользоваться случаем и, по всей вероятности, признавал втайне вместе с иезуитами, что цель оправдывает средства и ради науки все возможно47.

Когда уж нечего было больше смотреть и показывать, И. А. вытащил свой альбомчик с автографами и предложил просмотреть и его48. За него взялась было Батенина, но я поспешила предложить свои услуги для чтения вслух его содержимого, и альбом был в моих руках. Так спасла я отчасти свою честь.

Дело в том, что в первое посещение И. А. я нежданно-негаданно для себя должна была тоже «руку приложить». Каково мне это было – может понять только тот, у кого большое самолюбие, кто желает быть умным человеком, а на самом деле считает себя круглым идиотом, кто еще больше чувствует свое идиотство в присутствии высочайше утвержденных умов, т. е. гг. профессоров, получивших патент на ум; кого одно слово «профессор», «ученый» способно повергать в прах и трепет, а присутствие их – приводить к полной атрофии и того ума, которым наделила его при рождении природа или Господь Бог. Такова была я тогда, да еще в n-й степени. (Немножко сохранилось это и сейчас, но только немножко и при особых обстоятельствах.) Я написала что-то очень возвышенное, т. к., во-первых, всегда имела49 склонность к возвышенным чувствам, а во-вторых, присутствие мое в таком храме великого, каким мне казался шляпкинский дом, поневоле настроило струны моей души на самый что ни на есть возвышенный лад. Руки мои дрожали, сердце замирало, а душа уходила в пятки, когда я всеми 10‑ю буквами выводила свою фамилию, т. к. мне казалось невежливым и неприличным поставить только инициалы. А хотелось этого ужасно! Или лучше совсем ничего не писать. Я так и слышала за собой голос И. А.: «Вот дурища-то, прости Господи», – после того как мы уехали и он взял посмотреть альбом50.

Теперь все это вспомнилось мне очень живо, и я очень не хотела, чтобы кто-нибудь из присутствовавших курсисток набрел на мою надпись (перед равными всегда стыднее, чем перед высшими и низшими). Но недолго длилось мое спокойствие. Видя, что я с трудом разбираю почерки, И. А. предложил читать сам и взял у меня альбом… Все было кончено. Сердце куда-то провалилось. Я сидела как на иголках. «Ну сейчас, сейчас прочтет. Нарочно выищет… Из любезности… Подумает сделать мне приятное…» – думала я, поспешно вставая и становясь за ним, чтобы при первой попытке И. А. назвать меня – как-нибудь помешать. Но не знаю, догадался ли он о моей тревоге, случайно ли это вышло – только И. А. мудрое изречение мое прочел, а фамилию не назвал и виду не подал, что оно ко мне относится. Верно, понял все-таки, почему я поспешила взять у Батениной альбом и что караулила теперь у него за спиной.

В альбоме было несколько стихотворений Голенищева-Кутузова, автографы Григоровича, Потехина, Вейнберга и пр. … Три последние были с И. А. членами театрального цензурного комитета, заведовавшего выбором пьес для Александринского театра51, и, воспользовавшись подходящим случаем, И. А. рассказал несколько эпизодов из их совместной деятельности, изображая их в лицах и стараясь по возможности передать индивидуальность каждого.

– Мы собирались обыкновенно по субботам, – говорил И. А., сложив на животике руки и озирая нас всех, как это он привык делать на лекциях, – знаете, в той маленькой комнатке, возле фойе Александринского театра. Читал всегда Вейнберг вслух. Он читал, знаете, очень недурно и умел передразнивать всех артистов, так что если какая-нибудь сцена из читаемых подходила к кому-нибудь из них, он старался прочесть ее так, как ее исполнял бы передразниваемый им артист. При этом дурачился, конечно, утрировал немного, но характер схватывал удивительно верно. У них, верно, это уж семейная жилка была, знаете ли; ведь брат его и был актером