Отец Виктор говорил, что «половая жизнь» – это означает, что вся радость в пол уходит (и он показывал при этом пол под ногами). Высшие миры, которые только и радуют человека, когда нисходят в его душу, удаляются. Не навсегда. И даже не надолго. Но на некоторое время человек остаётся наедине с миром. А в мире царит отчуждение и нет романтики. Повседневность, будни, страхи, заботы… Любовь подвергается испытанию. И нужно хранить верность.

Однажды ты сказала: «Испытание счастьем…» Но это не есть счастье. Именно от такого «счастья» человек становится по-настоящему несчастлив: имея любящую жену, хороших детей, достигнув вершин этого мира. Земное страдание гораздо ближе к подлинному счастью, чем так называемое «земное счастье». Поэтому это не есть испытание счастьем, это испытание болота мягкости мира сего. Счастье – в тайне, в бесконечности, когда нельзя определить точно, что происходит, но когда сердце трепещет и ликует, раскрываясь свету небесному.

Иной раз бывает так, что люди ближе друг к другу на больших расстояниях друг от друга, чем когда они день и ночь сидят вместе в одной комнате. Пространственная близость ещё не есть настоящая близость. Бывает, что нужно не обращать как будто бы друг на друга внимание и заниматься каждый своим делом, чтобы быть вместе, находясь рядом друг с другом.

…Я глубоко травмирован атмосферой этого мира. Иногда душа моя напоминает мне одну большую и ноющую рану.

Господи, я дерзок и заносчив, я слаб и ничтожен без Тебя. Прости меня.

Полное примирение с этим бытием возможно только ценой твоего полного небытия. Есть в этом мире нечто, а вернее ничто, компромиссы с которым приводят к тому, что живая и трепетная душа мертвеет. Каменеет. Александр Мень говорил по этому поводу так (цитируя при этом Святых Отцов): «Принимать, отрицая, и отрицать, принимая». Вот отношение к этому миру и к этой жизни. Есть здесь много такого, что можно принять только для бескомпромиссной борьбы с ним, до последней капли крови. (И самое мощное оружие в этой борьбе – смирение, терпение, неосуждение других; для кого-то – забитость, для нас – победа, которую никто не отнимет у нас.) Серафим Саровский говорил: «За уступки миру многие погибли». Это его подлинные слова. Жизнь есть борьба и если борьба прекратится, то наступит смерть.

Этого мира не существует без иных миров. Всё самое хорошее здесь – это веяние высших миров, нашей настоящей Родины. А всё плохое – это ад сквозит сюда. Этот мир не автономен, он не существует сам по себе.

Есть такая боль, которая не предназначена человеку, он не должен её выносить. Он может только погружаться в неё как в тяжёлый мираж, как в небытие. Такова боль безверия: страх смерти, утеря умершего близкого человека «совсем и навсегда»…

…В то время Алеся читала «Иконостас» Флоренского. Она захотела показать мне его портрет, напечатанный в начале книги. Помню это удивительное, сказочное, такое необычное, неправильное лицо с длинным добрым носом, вьющимися волосами и мудрыми небольшими глазами. Как-то особенно я его в тот момент почувствовал. Как будто что-то ёкнуло в глубинах души. С Флоренским у меня отношения были сложные. Всё началось с «Розы Мира» (в 1991 году), где было сказано, что Флоренский, спустя всего лишь лет десять-пятнадцать (по земным меркам) после смерти, взошёл в своём посмертии на исключительную высоту, что вызывало удивление и у самого Даниила Андреева. Позже я столкнулся с Флоренским в «Самопознании» Бердяева (в 1992 году), на тот момент сверхъестественно близкого мне по духу. И я помню, что Бердяев отзывался о нём с неприязнью. Я читал работу Флоренского «Имена» (1990, 1992—93 гг.), и она мне не понравилась. Чужой дух. Казалось странным, что моё имя, которое носят ещё тысячи отличных от меня людей, может так много для меня значить. Пробовал я начать читать его воспоминания «Детям моим». И опять разочарование: скучно, слишком много подробностей, ничего для меня не значивших. Все эти ракушки, запахи, дяди и тёти… Я не смог дочитать даже до религии в детстве Флоренского. Гораздо позднее я понял, что его мироощущение по своей тонкости почти женское, это какое-то женственное мироощущение, более всего женщине и должное быть понятным. И встретив Алесю, а также пройдя через воцерковление, я стал больше понимать и ценить Флоренского. Помню, что ещё на семинаре по философии году в 94-м преподавательница показывала нам лагерную фотографию Флоренского, напечатанную в каком-то журнале. Он там стоит в какой-то белой рубахе, подпоясанный, в грубых сапогах, широко расставив ноги. Глаза спокойно и мудро смотрят из-под небольших кругленьких очков. Меня поразило, какой силой веяло от этой хрупкой тонкой фигуры в больших грубых сапогах. Он стоял как столп. Я почувствовал очень многое: и его страдание, и его служение, и то, что это служение он уже не мог осуществлять, потому жизнь его приняла уже какие-то нечеловеческие формы и подходит к своему концу, причём концу мученическому. Я почувствовал, как спокойно, тяжело и страшно мощно он идёт к этому концу. В Православии к нему относятся с огромным уважением. Из всех наших религиозных писателей конца XIX – начала XX веков только о нём и, пожалуй, о Достоевском, я не слышал нареканий в уклонениях от Православия. (Последнее оказалось не совсем точно. По «Радонежу» говорили, что именно некоторые неправославные мнения в сочинениях священника Павла Флоренского препятствуют его канонизации, за которую ратует некая группа верующих. А вообще-то он новомученик ведь… И ещё мне встречался уничтожающий отзыв о Флоренском, правда, только один, – диакона Андрея Кураева.