И вдруг звучит она, моя любимая когда-то песня. Казалось, почти забыла о ней, а он напомнил. Пела её когда-то для него в караоке. Сейчас любимых песен не сосчитать. Составляю список под настроение и гоняю на повторе, пока не надоест. Могу целый день слушать единственную мелодию, и весь день проходит под знаком этой песни. Кто из исполнителей станет соавтором моего завтрашнего дня? За чередой песен совсем забыла про свою самую любимую, родом из детства, проводницу в прошлое – «Лесной олень».

Сидела в очереди в банке, и слёзы катились из глаз. Мне было всё равно, что обо мне думают другие. За те три минуты, что играла мелодия, вся жизнь с мужем пронеслась перед глазами. Он был из тех немногих, для кого я что-то значила, раз до сих пор помнит о дне рождении и любимой песне. Нашёл фирму, чтобы заказать поздравление, записал пожелания и просил звонить каждый час, пока не возьму трубку. Хоть до самой ночи.

Распечатала свою писанину, читаю. Так стыдно за своё несовершенство. Назову-ка это творчеством в стиле наив. Как картины, напоминающие детские рисунки – трогательные и незатейливые. Моя попытка выдать себя за кого-то талантливого. Или поверить, что могу писать интересно. Почему бы не признать своё фиаско?

Мои подруги святые. Шлю свои записи – читают, просят ещё. Да такими текстами пытать можно, если изолировать человека и изо дня в день заставлять читать. Интересно, на какой день он сойдёт с ума? Всё-таки они святые, хоть памятник заказывай или эпитафию придумывай.

Понимаю, почему мужчины разбегаются после чтения моих дневников. Даже последние жёсткие почти порнографичные садо-мазохистские наброски выглядят не столь пошло на фоне ванильно-пудровой тянучки.

Но среди написанного обнаружила тексты, от которых шевелятся волосы на голове. Не помню, чтобы я писала их, но они мои. Психиатры радостно потёрли бы руки – по таким вещам диагнозы можно ставить. Но именно в таких рассказах много силы – тёмной и пугающей. И только они, непонятно как написанные, заслуживают право жить.

Ненавижу больницы. Веет от них тоской и безысходностью. Некоторые помню лишь по рассказам родителей. В одну такую мне передали красного плюшевого медведя с меня ростом. Он стал мне другом, мы играли и разговаривали днём, а ночью спали в обнимку. До сих пор сплю с игрушками, если остаюсь одна. Только в супружеской постели места им не было. И они перекочевали в шкаф и на прикроватную тумбочку, чтобы после расставания вернуться в мою постель.

Сейчас кладу с собой другого медведя со слегка свалявшейся шерстью настоящего медвежьего цвета и растрепавшимся бантом. Пятнадцать лет переездов с квартиры на квартиру, сна на чужих диванах и собственных кроватях, а он всё время со мной.

Тот красный медведь родом из детства сгинул. Наверное, мама выбросила его, шитого-перешитого, с вытершейся шерстью и дорисованными цветными фломастерами глазами.

А тогда он спас меня. И взрослому в больнице тоскливо, а уж ребёнку? Скрипучие пружинные кровати. Пронзительный запах лекарств, смешанный с хлоркой, намертво въелся в стены. И страх. Каждый день кого-то из детей уводили в комнату с наглухо закрашенными белой краской окнами. Плачущими возвращали назад. От их слов разило страхом – промывали, прокалывали, вырезали. Перед завтраком объявляли тех, кого кормить не будут. Это означало одно – визит в ту комнату. Страх монструозным пауком постоянно висел под потолком и ночами выбирал себе новые жертвы.

Каждый день ждёшь, что тебя выпишут, а когда – неизвестно. Дни тянутся один за другим. Карантин – и даже родных не пускают в общий зал. Дети и родители в приёмные часы толпятся, разделённые крохотным стеклянным окошком, закрытым на задвижку.