– Нынче еще ничего. А что было в прошлом году. И-и-и, не приведи Владычица – утешала себя Нижегородка.

Эта часть города со Старой Уфой составляла коренное население Уфы, в уездах кроме татар были и черемисы, и чуваши, но, несмотря на эту смесь, Уфа говорила на чистом русском языке, без оканья, аканья, цоканья.

Неизбежны были татаризмы в речи уфимцев, говоривших не «иди», а «уайда», и не «пойдемте», а «айдате». Многие из русских знали обиходный татарский язык. Треть населения города составляли башкиры и татары, ютившиеся по слободкам, и только очень немногие башкиры-торговцы жили в средней части города. <Обычно разносчиками фруктов были татары, выкрикивавшие под окнами: “Пельсины-лимоны”>[165].

Отец сначала противился моему обучению в гимназии, считая это ненужным. «Мы люди простые, – говорил он, – ученость нам ни к чему». И вещественным доказательством своей «простоты» хранил в сундуке свои бурлацкие порты и грубую холщевую рубаху из синей пестрядины[166]. Знать грамоту, уметь читать, главное – хорошо писать и считать казалось отцу вполне достаточным для того, чтобы я, как и старший брат мой, помогали ему в лавке по торговле. Но уже с юных лет имел я отвращение к торговле и ее обманам. Наивно спрашивал, зачем же продавцы с божбой уверяют, что вещь «себе дороже стоит», и все-таки продают. Лаконический ответ отца, квалифицирующий мой вопрос, как дурака, меня не удовлетворял.

Принуждения отца ходить в лавку, приучаться к торговле ни к чему не вели, и я удирал домой при первой же возможности.

– Какой ты, братец, Филипп, – так отец называл неловких и ротозеев и вырывал у меня сверток с рассыпавшимися по полу гвоздями.

Так же неудачно я и покупал. Послал как-то отец меня купить карасей.

– Почем купил?

– Две копейки фунт.

– Вот дурак-то, и карасей не мог купить. Да им красная цена копейка, ну полторы – это уж дорого. А ты что… А? Эх, – сокрушался отец, – из Ильи толку не выйдет. Тебе бы все книжки читать, картинки рисовать да шляться, нет, брат, так жить не годится.

По счастью в доме уже была кузина Катя, она и мать, а также дед мой сломили упорство отца, и он согласился на гимназию.

Гимназисты и гимназистки того времени должны были ходить в форменном платье, никакое отступление от формы не допускалось. Гимназисты, в синих мундирах с серебряными пуговицами и позументом[167], на голове носили кепи, напоминавшие по форме кепи русских и французских солдат 70-х годов, и лишь с 1881 г. их заменили фуражками синего сукна с белым кантом и серебряной бляхой, изображавшей две дубовых ветки с инициалами «У» и «Г» (Уфимская гимназия). Синий мундир давал повод мальчишкам называть гимназистов «синей говядиной», а инициалы на фуражке переводились «украл гуся». Позже мундиры заменили серыми куртками и поясом с бляхой, и теми же инициалами. Гимназистки носили коричневые платья и белые фартуки.

Отвезли меня в церковь, отслужили молебен «бессребреникам» Косьме и Дамиану[168] для лучшего уяснения учебы, и 16 августа я пошел в гимназию.

С замиранием сердца, боясь строгостей, пришел я в гимназию, но увидел вскоре мир совершенной вольницы; синие фраки с серебряными пуговицами начальства нас мало стесняли. Гимназия наша была дореформенная, с почти бурсацкими пережитками[169]. При гимназии был пансион для детей уездных помещиков. В большую перемену пансионеры продавали нам за три копейки свой завтрак – огромный кусок пирога, а бедным ученикам выносили куска два черного хлеба. В гимназии было восемь классов, потом появились параллельные для первых классов.

Латинский язык преподавал Л. Лопатинский, хороший классик, составивший толковую грамматику латинского языка