Рисовал я также огромную карту по географии: здесь дело было сложнее, так как нужно было после уроков ходить в переплетную, единственную в Уфе, того же Блохина, где сначала подклеивали карту, а разрушенные части я перерисовывал там же из атласа. Виновником разрушения был наш класс: мы в большую перемену катали друг друга на таких картах, наклеенных на крепкую материю, ухватив за палку и мчась по длинному коридору.

Большое приволье было для меня в гимназии в отношении библиотеки и рисованья.

Библиотек было две, одна ученическая, для первых четырех классов, другая «фундаментальная», <в которую мы проникали благодаря культурному преподавателю словесности Новикову, умевшему отличать интересующихся учеников от безнадежных балбесов, известный процент которых ежегодно выгонялся из гимназии>[178]. Сначала я увлекался путешествиями: Жюль Верн читался запоем и во время уроков, и даже в период экзаменов. Журналы «Всемирный путешественник»[179] с отличными гравюрами и «политипажами в тексте»[180], частью «иллюминованными» от руки (путешествие Дюмон-Дюрвиля, Араго[181] и др.) – весь этот захватывающий материал познания света был мною прочитан многократно. Географию я знал, постоянные пятерки были в табелях, выдаваемых по четвертям учебного года, были пятерки и по языкам, но в графах «внимание» и «прилежание» часто стояли двойки и даже единицы, так как я был отчаянный шалун. Директор как-то [на]писал в табели особое примечание, что «ученик такого-то класса Илья Бондаренко ведет себя скверно и, если будет дальше так вести себя, то будет исключен из гимназии». Конечно, получив такой криминальный документ, отец повел бы меня на эшафот в гостиную, если бы мать не успела припрятать эту «почетную грамоту».

За уроками следила и помогала кузина, более всего обращая внимание на общее образование, и была строга в подборе книг для чтения. Долгие зимние вечера я проводил уже не в кухне с кучером Яковом, а в небольшой «угловой» комнате. Там было, как и во всем доме, сильно натоплено, но не так, как в других комнатах, особенно в спальне отца, где трещала изразчатая печь и даже однажды загорелась кровать. Форточек для освежения комнат отец не допускал: «Что же, улицы мы, что ли топим?» – возражал он. И долго читал я вслух кузине сначала русских и иностранных классиков, а затем перешел и к научным книгам, так, например, будучи во втором классе, я читал Р. Оуэна «Образование человеческого характера»[182], трудно понимаемые места она мне разъясняла. Читал много по русской истории. Позже она принесла мне «Систематический каталог библиотеки бр[атьев] Покровских»[183] (кажется, в Оренбурге), я переписал его и впоследствии руководствовался им. Отдел беллетристики в этом каталоге начинался романом Чернышевского «Что делать?», затем шли: Швейцер «Эмма», Шпильгаген «Один в поле не воин», Эркманн-Шатриан «История крестьянина», Омулевский «Шаг за шагом», Смирнова «Соль земли»[184] и т. д.

Пожарная каланча в Уфе. Фото 1910-х гг.

Знакомыми кузины были, между прочим, два серьезных офицера. Она брала меня с собой на вечера в офицерское собрание, где была хорошая библиотека. [В] летние вечера собрания происходили в лагерях, куда особенно тянули меня фейерверки. Офицер Дубков познакомил меня со способом изготовления <бенгальских огней, римских свечей, светящихся фонтанов, ракет, шутих и пр.>[185] фейерверков. Дали мне книгу Чиколева по пиротехнике[186];

в лавке отца были и краски, и я находил порох, селитру, серу, аммоний (сурьму) и только необходимые соли покупал в аптеке на скопленные копейки. Дома я упражнялся обычно в бане, там же устроил себе и тир, научившись стрелять из револьвера и ружья. Изготовленную ракету я однажды вечером испробовал в комнате.