Садовые инструменты. Кисточки. Повсюду виднелись папины рукописные этикетки, и я дивился этому лабиринту инструкций и указаний. «Сварочный аппарат. Не забудь защитные очки!» «Скипидар – использовать только с масляными красками». Некоторые бумажки сморщились от влаги.

Я вдохнул поглубже и шагнул внутрь. Провёл пальцами по выдвижным ящикам, шкафчикам, верстаку. На пальцах остались жирные черные следы. Я вытер руки о штаны, слишком поздно вспомнив, что мама на меня за это сердится. Подошёл к шкафчикам, где папа хранил шурупы и гвозди, и принялся читать этикетки. Я обшарил всё, но шурупов с лебедиными головками так и не нашёл. Тут были шурупы с цилиндрическими головками. С крестообразными. Винты-барашки. Все лежали по своим местам. Нашёл я и жестянку, в которой папа хранил конфеты. Всякий раз, когда мы работали вместе, он доставал её, встряхивал и протягивал мне.

Я открыл жестянку. Внутри ещё лежали пара ирисок, лакричных палочек и пол-упаковки мятных конфет.

– Возьми ещё одну, – всегда говорил папа. И подмигивал.

Мама не разрешает есть сладости. Говорит, что «не верит в сахар».

– Взгляни на Лотту. Только она поест сладкого, как сразу начинает носиться, словно бешеная.

Лотта – наша соседка, почти на четыре года старше меня. В ней всё необычно: бешеная энергия (которая у неё, если верить маме, от сахара), кудри, нахальные тёмные глаза, которыми она вызывающе тебя разглядывает, смелость. Лотта, похоже, ничего не страшится и может всё. Она смело залезает на крышу (я нет – боюсь высоты), прогуливает школу, если ей неохота туда идти, и потрясающе играет на гитаре. Жаркими летними вечерами звуки кружатся над нашим садом, как тополиный пух. Зимой их заглушают закрытые двери.

Я люблю слушать, как она играет, пусть и на гитаре, а не на пианино, как папа. «Родители Лотты – хиппи», – всегда говорит мама с лёгким неодобрением в голосе. В отличие от неё, мама Лотты верит в сахар, а ещё в разных богов (в честь которых зажигает курительные свечи).

Вот папа и припрятал для нас эту банку. Потому что мы с ним в сладости верили.

Я взял лакричную конфету, твёрдую и холодную, и сунул её в рот.

– Ты что это делаешь?

От испуга я выронил банку, и она грохнулась на верстак. На пороге стояла мама, укутанная в длинный тёплый шарф.

– Э… шурупы ищу.

Конфету я языком затолкал за щеку, чтобы мама не заметила. Постояв пару мгновений, она вошла внутрь.

– Надо же, я тут так давно. – Она остановилась на полуслове и повела плечами. – Какие шурупы?

– С лебединой головкой. Для домика на дереве. Я. Помнишь записки? Папа написал, что домик нужно достроить.

Я кашлянул. Наверняка мама посчитает, что это глупо. Да и мне папина просьба казалась странной. Домик на дереве – это что-то из прошлого. А может, мама просто пожмёт плечами и уйдёт. Иногда мне казалось, будто она тоже немного умерла. Как будто от неё, как от высосанных насекомых, застрявших в паутине, осталась только пустая оболочка.

– Вот как. – Мама взглянула сквозь грязное окно на улицу. Её лоб прорезала глубокая складка, брови опустились. – У тебя что-то во рту? Пахнет… анисом, кажется? – Она остановилась взглядом на верстаке, подняла жестянку и удивлённо посмотрела на меня. – Конфеты?

– Они… папины. – Я потупился. – Это была наша с ним конфетная банка.

Мама не ответила и молча огляделась вокруг. Рассеянно закрыла банку и поставила обратно. Провела пальцем по слою липкой пыли на верстаке, подняла лежавшую там шариковую ручку и щёлкнула кнопкой. Закусила губу. Взяла небольшой ящик с отвёртками и озадаченно уставилась на него. Ящик, похоже, был старый.