Можно предполагать, что в античные времена философия живописи не доставляла, в отличие от философии музыки, особых проблем. С музыкой связана некая тайна психического воздействия: через тембр, ритм, мелос, динамические оттенки. Возникали философские споры о допустимости или недопустимости тех или иных музыкальных инструментов, о преимуществах разных ладов, которых было более двух десятков. Музыка в иерархии искусств уступала место только поэзии, в которой вдохновение («поэсис») преобладало над ремеслом («технэ»). В музыке ремесло и ученичество всё-таки преобладало. У Аристотеля есть проницательно-ироничное замечание о том, что учиться музыке полезно, но быть музыкантом не стоит. О том, чтобы быть художником, даже мысли не возникало. Хотя «рисование» должно быть общеобразовательным предметом в школе, поскольку «оно развивает глаз при определении телесной красоты» [Аристотель, 1984, с. 632]. Говорить о том, что в иерархии искусств живопись стояла ниже музыки, всё же вряд ли уместно. О живописи меньше спорили в виду её наглядности. Живопись была понятна.

Совершенно иная ситуация сложилась в истории искусств. До сих пор лекции по истории античной живописи привязаны к вазописи и отчасти стенописи либо крито-микенского периода, либо римского. Таковы археологические артефакты. То, что сохранилось от эллинской живописи, тоже известно из римских копий, без оригиналов. Поэтому не случайно искусствоведы избегают желания погружаться в живопись Эллады, тем более раннего периода.

В эстетике, напротив, наибольший интерес связан с истоками всей античной культуры, включая искусство, и в частности, живопись. При эстетическом анализе становится ясным, что никакого перехода от крито-микенского искусства к искусству внутри полисов нет: истоки разные. Если истоком искусства дворцовых цивилизаций является феномен роскоши, приобретающей маниакальный характер, то истоком античной культуры является всяческое пресечение деспотизма, в том числе на пути к роскоши. Идеал эллинской культуры изначально и долгое время выражался в том, чтобы человек становился богатым, предаваясь скромному образу жизни вплоть до аскетизма. Именно эта коллизия задавала интригу во всех видах искусства, предлагая свои средства психотехники для её разрешения. Аристотель даже порядочность определял как способность позволять себе «меньше того, на что имеешь законное право» [Аристотель, 1984, с. 338]. Театр с его трагедиями и комедиями явно стоял на страже благородных чувств, что совершенно очевидно на основе сохранившихся текстов. Этой же логике подчинялись все искусства, от эпоса до живописи и скульптуры.

Стоит заметить, что в христианстве с момента его зарождения заранее было объявлено, что совмещение богатства и благородства, денег и нравственности невозможно; это утопия. Не случайно звучало ветхозаветное изречение про верблюда, которому не суждено пройти сквозь игольное ушко. Подземножительство первых христианских общин так же обязано отрицательному отношению к труду как источнику обогащения. Труд в христианстве был объявлен добродетелью только два века спустя после его возникновения – с появлением монастырей. Именно в монастырях человечество столкнулось с сексуальностью не в брачном или гаремном варианте, а в качестве психической угрозы здоровью в форме навязчивых идей до состояния тотальной маниакальности. Средством профилактики оказался тяжелый физический труд в форме каменных, землекопных и земледельческих работ. Полезная психотехника не осталась без негативных последствий: обогатилась церковь, возвысившись над общиной верующих. Но то, что казалось невозможным христианству с его церковной организацией, в эпоху первых полисов было нормой на протяжении трёх столетий. Тогда ставка делалась не на религию, а на искусство, и это себя действительно оправдало как в культурном, так и социальном отношении. Христианский проект, «с огнем и мечом» шествующий по Европе почти две тысячи лет, закончился тем, что к XIX веку стало ясно: крестить всех и всюду надо заново.