С Ве-ре-ра-рой мы прожили несколько лет в любви и, что важнее, в согласии. Начитавшись Льва Т., я думал, что достаточно жениться по любви и счастье гарантировано. Я ошибался. К тому же я не знал, что студенческие браки недолговечны.

Между нами возникли непрощаемые обиды, крошечные, но кусючие, как клопы, тайны и тошнотворные подозрения. Ругаясь раз в неделю, мы пытались высказать всё самое обидное и злились, если получалось так себе. Прощения не просили. Появились отдельные мечты о будущем. Признавались в этом друг другу, если напивались.

И был летний вечер, наступивший после знойного воскресенья. И на стыке дня и вечера пролился дождь. И земля теперь пахла влагой, сырой пылью и чем-то ещё из детства.

Я засиделся у тогда ещё не женатого Мишки в его мастерской (съёмная холостяцкая квартира с мансардой).

Меня, сидящего на шатком стуле в пустой комнате, среди диких картин, художник окружил армией пивных бутылок, которые не пускали к жене. Я чудом смог удрать, когда Мишка неловким движением перевернул парочку из них, создав брешь в авангарде алкоотряда.

Ве-ре-ра-ра уже спала. Я тихо пробрался к её июньской, в капельках пота, спине и затих.

– Хотела с тобой поговорить.

– Так-так.

– Теперь уже завтра.

Утром во время сборов на работу она объявила, что уходит от меня и что решила давно.

– Куда? – не сразу подобрал я вопрос.

– Сначала к родителям, а потом (уже купила билеты на пятницу) в Санкт-Петербург. Помнишь, я говорила, что прохожу собеседование?

– Нет.

– Знаю. Меня позвали в Эрмитаж экскурсоводом.

– Господи боже, – испугался я. – Ну хорошо. А где жить? Неужели там щедро платят?

Я припомнил, что там живёт её незамужняя и бездетная племянница-ровесница, с которой они каждую субботу долго болтали по телефону.

– Платят там прилично, но для меня это не конечная цель.

Отринув гордость, я поинтересовался: почему меня – человека не авантюрного, но лёгкого на подъём, законного мужа, способного любым отростком тела доставить ей удовольствие, перспективного писателя или поэта (я тогда мучительно определялся), латентного революционера – она не приглашает в новую жизнь.

– Пф, разве ты поедешь? – удивилась Ве-ре-ра-ра.

– Нет, конечно! Там… Там… Треть жизни проходит в метро и… – Что-то ещё, какие-то причины дальше жить в провинции без моря выдумывал я. А жена застёгивала блузку на поллитровой груди, ссыпала в сумочку бархатные мешочки и глотала кофе с пятью ложками сахара.

Я со студенческих лет ненавидел разговоры про Санкт-Петербург. Склонная к творчеству молодёжь наделила этот город особой силой, покровительствующей художникам. Но ведь в реальности – это просто памятник под открытым небом, в котором Балабанов снимал кино, когда мы были маленькими.

– Меня тошнит от этого города размером с детскую площадку. – Ве-ре-ра-ра села на пуфик. – Мы ведь оба мечтали, блин, об интересной жизни, помнишь? Оглянись – мы второстепенные персонажи. – Её руки разведены в стороны, ноги скрещены, а лицо выражает усталость учительницы, пришедшей в чужой класс на замену.

Я пытался комиковать, хватал жену за руки, совал нос в её волосы, но она решительно меня отталкивала:

– Ой, отстань! Шо ты хочешь? Хто тебе сказал, шо только у тебя на жизнь огромные планы? – «Шо, хто» и южное «г» прорывались у Ве-ре-ра-ры в минуты сильного волнения. Мы все тут, в той или иной мере, говорим на суржике. Особенно такие, как мы с Ве-ре-ра-рой – поселковые-лапуховые. Ещё на первом курсе я постарался выдавить из себя привычный с детства суржик (закомплексованный был мальчик). А Ве-ре-ра-ра только к концу университета, за год до защиты диплома на журфаке попросила: «Пинай меня, если я гэкаю или шокаю». Я пинал. Покусывал. Пощипывал. В кадре местного телевидения, куда её пустили пару раз, она смотрелась идеально и говорила, как диктор на военном параде. Но дома, без посторонних, в особенно нервные минуты язык рода прорывался во всей своей красе: «Колы мэни нужно буде, тади я у тэбэ и спрошу! Хто ты такый, шоб мэни це высказывать?» – «Як хто, – отвечал я, легко переключаясь. – Мужик твий!»