Родившийся в Турине в 1719 году, Баретти был удивительным итальянским писателем и литературным критиком, который среди прочего написал итальянско-английский словарь. По прибытии в Лондон Баретти познакомился с выдающимся английским лексикографом доктором Сэмюэлем Джонсоном, и литераторы быстро подружились. Когда Баретти вернулся в Италию в 1760 году, он продолжал поддерживать регулярную переписку с доктором Джонсоном. Друг Сэмюэля, а позже – его биограф, Джеймс Босуэлл включил в свою книгу «Жизнь Сэмюэля Джонсона» длинные выдержки из теплых, наполненных слухами, писем Джонсона к Баретти:
«Я просыпался и засыпал, разговаривал и размышлял, в то время как вы объездили значительную часть Европы. Все же я не завидовал моему Баретти ни в одном из его удовольствий, хотя, пожалуй, я завидовал тем, кто находится в его компании; и я рад, что другие народы познакомились с характером англичан благодаря путешественнику, который так хорошо изучил их манеры и литературу».
Босуэлл счел эти письма лучшими из тех, что когда-либо написал Джонсон. Баретти вернулся в Англию в 1766 году и моментально вызвал интерес лондонской литературной элиты. Помимо Джонсона, его близкими друзьями были художник Джошуа Рейнольдс и актер Дэвид Гаррик.
Вечером 6 октября 1769 года Баретти прогуливался по Хеймаркету, направляясь на встречу в Королевскую академию художеств. Она была образована за год до его возвращения, а Рейнольдс был ее первым президентом. Он назначил своего друга Баретти почетным секретарем Академии по иностранной корреспонденции. Где-то недалеко от того места, где сегодня стоит Королевский театр, Баретти прошел мимо «ночной бабочки», которая выглядывала из-за двери. Хотя большая часть городской секс-торговли была сосредоточена в Ковент-Гардене, он не был единственным лондонским «районом красных фонарей». В те годы подобным ремеслом прославилась и большая часть того, что мы сейчас называем Вест-Эндом. Сам Хеймаркет был известен как «Адский уголок» и пользовался особой популярностью у уличных проституток, в отличие от тех, кто работал в публичных домах Сохо или элитных борделях Мэйфэра. В книге «Лондон: злой город» Фергюс Линнейн описал сцену на рубеже XVIII и XIX веков, которая весьма похожа на то, с чем столкнулся Баретти:
«Проститутки дефилировали в самых престижных районах города. Особенно внутри больших театров и около них, зазывая и дергая за рукава проходящих мимо мужчин, делая непристойные жесты и предложения. Ковент-Гарден, Хеймаркет, Риджент-стрит, Креморн-Гарденс, Флит-стрит, фасад Сомерсет-хауса и Сент-Джеймс были базарами сексуальных услуг».
По словам Баретти, в тот злополучный день женщина «агрессивно хлопала по моим интимным местам, причиняя сильную боль. Я возмутился, ударив ее по руке и произнес несколько гневных слов». После того как Баретти отбился от нападавшей, она закричала, привлекая внимание своего сутенера Эвана Моргана, который тут же бросился с парочкой друзей ей на помощь. Баретти в этот момент свернул за угол на Пантон-стрит – одну из узких улочек между Хеймаркетом и Лестер-сквер, но успел пробежать всего несколько ярдов[26], прежде чем Морган со своей бандой догнали его. В завязавшейся драке Баретти вытащил свой перочинный нож и ударил им Моргана, после чего, спотыкаясь, выбежал на Оксендон-стрит и укрылся там в бакалейной лавке, где вскоре был задержан и арестован. На следующий день, когда Морган умер, Баретти было предъявлено обвинение в убийстве.
На суде в Олд-Бейли Баретти утверждал, что нападение Моргана заставило его опасаться за свою жизнь. Показания очевидцев были разнообразными; ни одно из них не позволяло однозначно определить степень угрозы, которую Морган представлял для Баретти, как и не было намека на то, что сам Морган был вооружен. Так же существовала версия событий самого Моргана, рассказанная пациентам, с которыми он лежал в Мидлсекской больнице после ранения. Он был непреклонен в том, что Баретти напал первым, ударив ножом одного из его товарищей, а затем трижды ранил и его самого. Последний удар в живот оказался для Моргана смертельным. Его друзья подтвердили правдивость этого рассказа в суде, утверждая, что они лишь хотели помочь женщине, попавшей в беду, и что ответчик был единственным агрессором. Собственные воспоминания Баретти о драке были путаными, но по одному пункту он высказался ясно: «Мне безусловно жаль этого человека, но он был обязан своей смертью собственной дерзости».