– Бабушка, бабушка, а скажите: «племхоз».

– Племхвост, хай ему грэць! – огрызнулась старуха и в сердцах сплюнула, вызвав взрыв детского хохота.

Тот уход в лес спас Аню в годы беспощадного рукотворного голода, который подытожил коллективизацию. Вся ее ближайшая родня, мать и семеро братьев, умерли. Аня с дочкой выжили, но и в их маленькой семье голод оставил свой губительный след: желудок малышки оказался навсегда испорчен кашей из отрубей и макухи, которой мать вынуждена была кормить девочку – молока в груди не было ни капли.

Замуж Аня так больше и не вышла. Мужики, которые приезжали к ней свататься, казались ей чужими, вонючими и придурковатыми. Частенько вечерами она рассказывала дочке об отце и, не удержавшись, начинала плакать, и дочка, скривив личико, тоже хныкала, уткнувшись ей в подол. И было горько Ане вспоминать, как обижала она иногда мужа непониманием. И порой она вдруг спохватывалась, заметив, что стоит на поляне, бросив скирдовать сено, и смотрит в широкий закат, не в силах оторвать глаз, словно бы это он, Семен, смотрит на закат ее глазами…

Поросенок Васька однажды здорово приболел. Бабушка забрала его в дом, выпаивала теплым молоком и травяными отварами, запаривала для него в кастрюле отруби, нарезая туда маленькими кубиками тыкву и морковку. Поросенок лежал на чистой тряпочке у стенки, исхудавший, часто дышал, то и дело негромко взвизгивая, видимо, от болей в животике. Когда его прохватывал понос, бабушка все тщательно убирала и обтирала Ваську чистой влажной марлечкой.

Уход и усиленное питание сделали свое дело. Васька пошел на поправку и скоро уже бегал по двору за Егоркой, весело вертя хвостиком, а через год крупный, холеный, довольный жизнью боров лежал в загоне, протянувшись от одной стенки до другой.

Поднимаясь по тропинке с огорода, бабушка задыхалась, но ускоряла шаг, приговаривая Егорке:

– Слышишь, кричит? Голодный, бедный, – и уже во весь голос, сквозь прерывистое дыхание: – Слышу, родненький!.. Иду, миленький… бегу, сейчас покормлю… сейчас… сейчас!

Непрерывный визг усиливался до самого момента выливания ведра с едой в кормушку и только тогда мгновенно стихал, сменяясь чавканьем и бульканьем – Васька зарывался в еду по самые глаза, пуская обильные пузыри.

– Бабушка, откуда у него такой аппетит? Он же ничего не делает, только валяется.

– Ох, внучок, некоторые люди тоже всю жизнь на диванах пролеживают, а едят не слабше кабанов.

И вот пришла осень, приближались первые морозы – время, когда обычно режут свиней.

Как-то на кордон заехал Арсентич, тот самый лесник с соседнего участка, который в прошлом году привез маленького Ваську. В этот раз гость не спешил и согласился отобедать. На селе такие визиты всегда сопровождаются осмотром хозяйства: тут и любопытство гостей, и гордость хозяев, и обмен опытом. Увидев кабана, Арсентич восхитился:

– Какой красавец! Вот это он раскохался! И не узнать. Когда будете резать, на ноябрьские?

Егорка услышал эту фразу и сразу пристал к бабушке, вводя ее в неудобство перед чужим человеком:

– Как, бабушка? Разве мы Ваську зарежем? Он же такой хороший! Он мой друг! Он любит, когда я его чешу за ушком!

Егорка так привык к Ваське, что уже действительно считал его своим другом и совсем забыл тот разговор про колбасу и божок.

Бабушка и сама чувствовала себя не в своей тарелке и уже жалела, что связалась с кабанчиком.

– Ладно, оставим на следующий год.

– Правда? Так можно?

– Можно. Люди есть и по три года держат.

– Ура-а! – закричал Егорка. – Пусть Васька живет!

Год для мальчишки был равен чуть ли не вечности.

Но Васька сам себя подвел. Нагуляв дурную силу, он зубами повыдергивал гвозди-стодвадцатки, развалил загон и с восторгом выбежал в лес. Его черные следы были четко видны на первом снегу, припорошившем еще не мерзлую землю.