Местные жители, казалось, знали лишь два состояния: «спать» и «проснуться, чтобы приготовиться ко сну». Время в Сосновке давно перестало быть непрерывным потоком – оно густело и превращалось в бесконечную череду одинаковых дней, когда каждое утро встречалось разочарованным вздохом: «Опять вторник…» Даже если на календаре значилась пятница.

Такой представала Сосновка для любого случайного путника. Идиллия сельской глубинки, хранилище застывшего безвременья, место, откуда давно исчезли мечты о большой и бурной жизни. Та самая деревня, которую выставляют на картинках к статьям о вымирающей русской глубинке. Но, как известно, любая идиллия – лишь поверхность, скрывающая бездну тайн.

И однажды в это царство вечного «опять вторник» ввалился Паша – городской франт с прической «я только что встал, но потратил на укладку час» и в кроссовках, стоивших дороже, чем корова Зорька вместе с приплодом за три года. Он приехал сюда, как Наполеон на Эльбу – с той лишь разницей, что вместо планов мести и воспоминаний о былом величии у него был айфон последней модели и твердая уверенность, что выжить без кофе с овсяным молоком физически невозможно.

– Где тут у вас кнопка «сложность уровня»?! – недоуменно бормотал Паша, тыча пальцем в покосившийся курятник, принятый им за местный аттракцион для экстремалов.

По пыльной просёлочной дороге, изнывающей под знойным летним солнцем, медленно полз автобус – старый, потрёпанный жизнью настолько, что казалось, будто он давно заслуживает почётного места на автомобильном кладбище. Его двигатель тарахтел с прерывистым надрывом, словно пытаясь вспомнить, как это – работать без перебоев, а из-под колёс вздымались клубы рыжей пыли, которые, не спеша, оседали на обочине, превращая и без того выцветшую траву в мохнатые рыжие сосульки.

Казалось, сам воздух здесь был пропитан терпением и лёгкой грустью – теми самыми чувствами, что копятся в людях годами, медленно превращаясь в стойкое жизненное кредо: «Переждем и это».

Внутри автобуса царила особая атмосфера, которую местный краевед обязательно назвал бы «аутентичным деревенским колоритом», если бы не всепроникающий запах бензина, смешанный с потом и какими-то неопознанными деревенскими ароматами. Сквозь грязные, заляпанные окна, давно потерявшие надежду когда-нибудь познать радость мытья, виднелись бескрайние поля, усыпанные полевыми цветами, которые, похоже, не имели ни малейшего понятия о том, что их красота кому-то важна. Они росли сами по себе, для себя, не нуждаясь в человеческом восхищении.

Пассажиры, словно марионетки с истрепавшимися нитями, синхронно подпрыгивали на скрипучих сиденьях, обитых выцветшей тканью с дырами, имевшими, судя по их солидным размерам, собственную богатую историю и не одно поколение пассажиров, оставивших в них свой след. Некоторые сиденья были продавлены настолько основательно, что казалось, ещё один прыжок – и они окончательно сдадутся, признав поражение в неравной борьбе с человеческими задницами.

Паша, тридцатилетний городской житель, щеголеватый и дорого одетый не по местным меркам, сидел у окна и рассеянно ковырял пальцем одну из дыр в обивке переднего сиденья. Ему казалось, что эта дырка – своеобразный символ всей его поездки: кто-то уже тыкал в неё до него, и кто-то, несомненно, будет тыкать после. Всё идёт по кругу, и нет в этом никакой новизны, только бесконечная череда повторений.

Рядом с ним разворачивался самобытный мини-спектакль деревенской жизни. Старичок лет семидесяти, с седой козлиной бородкой, торчащей вперед, как будто она имела собственные амбиции, и гитарой, из которой торчали всего пять струн (шестая, видимо, давно сбежала в поисках лучшей доли), наигрывал нечто, напоминающее мелодию, и напевал тоненьким голосом, похожим на кудахтанье престарелой наседки. Его песня была настолько затянутой, что даже куры, будь они пассажирами автобуса, непременно позавидовали бы её продолжительности.