– Марфа, богиню не гневи, – не отвлекаясь от еды, осадил тётку Федот. – В приход уезжать сейчас – только зря туда-сюда мотаться. Тут у отца Иннокентия тоже дела найдутся. Исповеди послушать, например.

Намёк тётка поняла, забагровела от злости.

– Это в чём мне ему исповедоваться? – гаркнула она. – В том, что он сам не понимает, какие обычаи добрые, а какие худые?!

Дарёна бросила на тётку быстрый взгляд, убеждаясь, что кричат не на неё, снова скосила глаза на Глашку.

Нит, до которого очередь доходила после берда, Глашка звала нитиницами. Оно, может, и правильно: две одинаковые плашки действительно состоят из нитей, связанных по-особому – воздушными петлями. В эти петли продеты нити основы: половина нитей в один нит, половина в другой. И когда Глашка нажимает ногой на педаль, ниты со скрипом меняются местами, перекрещивая нити основы и закрепляя нить поперечную. Это всё было Дарёне знакомо, так и у них ткали обычные полотна, рубаху там сшить или порты. Самое интересное начиналось теперь, когда в дело шла длинная, не короче ширины будущего полотенца, любовно обтёсанная дощечка. Называла её Глашка бральница.

Спор тем временем прекратился. Федот ожидаемо сдался, против него были и тётка, и бабушка, и слово Савелишны, будто она четвёртой сидела в избе. Не пятой, потому что Глашка покорно молчала, даже не пытаясь принять чью-то сторону. Да и не спрашивал её никто. Дарёна очень хорошо её понимала: тут что не скажи, окажешься не прав и схлопочешь за это хорошо только если крепкое словцо.

– Тут ночью разве что идти, – нехотя признала бабушка, соглашаясь, что Федот прав хотя бы в том, что от попа обряд лучше скрыть.

– Ночью, – выплюнула тётка. – Ночь – Смерти время, а не богини!

Развернулась и пошла в Дарёнину сторону.

Заметила это девочка не сразу. Её завораживало, как двигаются Глашкины руки – быстро, ловко, умело. Вот сейчас она начнёт как-то по-особому набирать на бральницу нити основы: одну наберёт, другую пропустит, две наберёт, снова пропустит…

Тётка скрипнула половицей, Дарёна перевела взгляд сначала на неё, потом поспешно опустила его на посуду. Чуть не попалась!

Ни в одной из окрестных деревень с бральницей не ткали. Что дальше делала Глашка, Дарёна уже боялась подсматривать, хоть и был это её любимый момент, когда рядом с бральницей, вторя выбранному узору, проходил челнок с толстой алой ниткой. Узоры на ткани получались выпуклыми – и под пальцами чувствуются, и глазу приятны. И пусть ткала Глашка медленнее, чем ткут обычное полотно, постоянно что-то высчитывая и рисуя угольком на бересте, выходило у неё красиво. Подсмотреть ещё хоть одним глазком Дарёне очень хотелось, но тётка могла заметить. Поэтому девочка пониже склонилась над кадушкой, стала нащупывать на дне пук распаренной крапивы, оттереть с миски приставшие остатки каши. Ничего. Новый дом ещё не построен, кросна только собрали. Не последний случай подсмотреть.

Тётка отчего-то остановилась на полдороги, Дарёна почти чувствовала направленный на её макушку пристальный взгляд. Неужели заметила, что она отвлекалась? Вряд ли, сразу бы тогда ругаться стала. Поднять голову Дарёна всё-таки рискнула. Непонятно от чего сжалась под тёткиным взглядом, пристальным, что-то оценивающим.

– Ты, мам, – сказала тётка, не отворачиваясь от Дарёны, – сходи к Савелишне завтра вечерком. Спроси, как быть.

Почему ей вдруг захотелось напроситься завтра с бабушкой, а из избы удрать желательно прямо сейчас, Дарёна не знала.

На следующий день тётка не выпускала её со двора, держала всё время при себе. Даже за водой Марыську отправила. Тогда Дарёна уверилась: будет беда, и к Савелишне её ни за что не отпустят, хоть в ноги падай, хоть именем богини моли.