– У Орогона было две жены, – ответил Иткар, потом закурил сигарету, подошел к окну. – Я, Мэя, родился осенью, в месяц Молодого Лебедя, в кочевом чуме на берегу таежной реки Оглат. Оглат – приток Чижапки, а сама Чижапка впадает в Вас-Юган…

– Мамуся рассказывала про те таежные края. Да еще сказывала, что в Кайтёсе живет древним патриарх Перун Владимирович, ученый доктор.

– Да-да, правильно.

Мариана предложила Иткару:

– Давай я спою песню, которую очень любит мамуся. Только не подумай, что я пьяненькая. Просто мне сейчас хорошо…

– Спой, Мэя.

– Тогда, внук Золотой Женщины, – улыбаясь, нараспев попросила Мариана, – подай мне гитару.

Девушка осторожно трогает пальцем каждую струну.

Почудился вдруг Иткару в Мариане образ древней Кэри.

Песня, голос Марианы пьянили Иткара, он видел перед собой девушку, которая родилась из утренней зари и плыла над тайгой, утопала в белоснежных цветах черемухи, купалась в утренней росе. Эта девушка, рожденная воображением Иткара, развешивала окровавленные лоскуты – жертву весеннему солнцу, а потом, распустив волосы и отдав их на ласку теплому ветру, слушала любовный голос лебедей и крик священной гагары – голос таежной тундры.

Песня унесла Иткара на берега юности. Он увидел утопающую в цветах весеннюю тундру и себя, стоящего с ружьем у хрустальной воды, рассматривающего прилепившуюся к прошлогодней траве комковато-студенистую икру, которая колыхалась, искрилась на мелководье под лучами яркого весеннего солнца. Где эта земная загадочная природа, которая дала ему, Иткару, жизнь; где соки ягод, золотистые луковицы сараны и нектар диких цветов с заливных лугов, которые сгустками меда вольных пчел воплощались в материнское молоко и вскармливали его – сына тайги. И вот теперь, эти ожившие воспоминания голосом предков, гимном любви звали Иткара вернуться в края, где после его рождения отсохшая материнская пуповина была бережно взята из берестяной колыбели и под заговор отца вложена в высверленное отверстие в стволе могучей лиственницы, а потом закупорена сгустками живицы, смолевой накипью. И эта захороненная пуповина, как незримая цепь, тянула Иткара в верховье Вас-Югана, на родину его предков.

Песня Марианы, ее голос чудился Иткару голосом матери, которая купала его в плескучей теплой озерной воде и счастливо прижимала к своей загорелой щеке и белоснежной груди. Иткар чувствовал теплоту материнского тела и запах дыма от черных волос, заплетенных в тугую косу.

Одно видение рождало другое. Иткар, как шаман, опьяненный волшебным грибом паргой, видел перед собой мысленно то караваны вьючных оленей, идущих по далекой, заснеженной тропе его детства, то появлялись перед ним женщины югов, сидящие у костров, рядом с берестяными чумами. Все эти видения и воспоминания не мешали Иткару слушать песню Марианы.

…У Катюши сердце падает: ты женись, женись на мне! Не дворянка я, не купчиха я; да норовом не крута. Буду я невеста тихая, работящая жена.

– Уж больно мамуся любит эту песню… Когда ей грустно, то она всегда просит меня спеть, – сказала Мариана задумчиво, положив гитару на колени.

С того самого часа и дня, как Иткар похоронил жену и дочерей под одним могильным холмиком, он потерял ощущение радости; он не знал, ради чего живет, зачем ходит, работает, дышит, чувствовал себя одиноким, старым лосем, который проиграл битву молодым и гордым, и не ему, а им теперь продолжать род сильных. И вот сегодня бесконечное ощущение одиночества вдруг исчезло у него, как первый серебристый иней под лучами солнца в дни бабьего лета.