…Алсу, дочь простого мергена-охотника, не видавшая в жизни более радостных дней, чем в белой юрте Субэдэя, была рада ублажить старика. Став полгода назад пленницей татар на берегах Сейхуны, она пошла по жадным рукам сотников и десятников, скрашивая своими юными прелестями дикие гульбища воинов и старшин…

И вот теперь, по взмаху крыльев судьбы, она оказалась под покровительством прославленного полководца, на посланиях которого ставилась смоченная в крови врагов печать[77] со словами великого Чингисхана:

«Да обрадует тебя Всевышний…» – Она хотела было подложить своему защитнику подушку под голову, когда… первой услышала запаленный сип подъехавших лошадей и хриплые голоса часовых; лязг оружия заставил ее вздрогнуть и укрыться с головой одеялом.

Полосатый полог юрты приоткрылся и прозвучало приветствие:

– Довольство, простор и благополучие тебе, храбрейший!

– Мир входящему… – хмуро буркнул в ответ поднявшийся Субэдэй.

Сухопарый монгол с угрюмым лицом, черными глазами, весь накрытый стальными латами, перешагнул порог и низко склонил голову.

– Зачем нарушил мой сон, Тынгыз? – Багровый шрам на лице принял свинцовый оттенок, округлившийся, навыкате глаз пытливо воззрился на тысячника. – Как ты смел войти сюда, в запретные покои? Ты знаешь?..

– Знаю, мудрейший. Прости и выслушай. – Воин, приложив правую руку к груди, распрямил спину.

– Говори, я услышал тебя.

– Ночью начальник шестой сотни моей тысячи Чан-жу делал объезд. После боя Джэбэ-нойона с презренными псами Котана на берегу осталось много повозок… Они полны бобровых и лисьих шкур, собольих шуб и серебра…

– Знаю! Говори немного о многом! – Глаз Субэдэя затлел зеленым недобрым огнем.

– Чан-жу притащил на арканах двух пленников…

– Ты помнишь наказ Посланника Неба? Посла не душат, посредника не убивают. Тот, кто не исполняет воли Чингисхана, теряет голову.

– Да, храбрейший, но они не послы… Эти шакалы грабили чужое добро. Прикажи удавить их тетивой или залить их глаза и уши кипящей смолой.

– И ради этого ослиного дерьма ты нарушил мой сон?! – Темное лицо багатура собралось в сеть морщин. – Кто они?

– Урусы, мой господин.

– Уру-у-сы?! – Ноздри Субэдэя задрожали от гнева. Задыхаясь, он захрипел, накинувшись на своего нукера: – У тебя мозги барана, Тынгыз! Я рано дал тебе бекство тысячника, тебя следовало оставить командовать сотней! Иди и жди меня у юрты Совета. И если хоть волос падет с их головы, я прикажу посадить тебя на кол.

Побледневший нукер не замедлил покинуть «веселую юрту» грозного Субэдэя. Барс с Отгрызенной Лапой не бросал слов на ветер, и тысячник знал это не хуже других.

Как только войлочный полог опустился за темником, Субэдэй быстро собрался, пристегнул к поясу меч-кончар и направился к выходу. Но стоило ему сделать шаг, как его остановил горячий, требовательный шепот:

– А я? Ты забыл меня, хазрет? Я боюсь оставаться здесь… без тебя…

Субэдэй подошел к ложу и шумно сорвал с наложницы одеяло. Алсу лежала на шкурах, испуганно прикрывая руками грудь.

– Кого ты боишься? Чьих рук? – Он схватил ее за плечо, но она, увернувшись, откатилась в сторону. Ее длинная черная коса шмыгнула по ковру, как ускользающая гюрза, но багатур успел ее поймать, наступив белым замшевым сапогом на конец «хвоста». – Скажи, чьих?! И я прикажу отрубить ему руки или заживо сварю эту собаку в котле! Нет? Молчишь?.. Тогда зашей свой рот и не смей отрывать меня от мужских дел, женщина!

Он зверовато усмехнулся, глядя в ее настороженно-выжидающие глаза в обрамлении черных ресниц, затем перевел взгляд на подрагивающий круглый, с темным пупком живот; запустил руку в сафьяновую кису, притороченную к его поясу и щедро осыпал золотыми динарами этот… любимый живот.