– Едем! – Белогрив, привстав в стременах, взмахнул плетью.

Между тем оба великокняжеских парома были захвачены половцами, наехавшими внезапно, как гром не из тучи. Панический страх, как черный всполох грачиных стай, мерцал в их безумных глазах.

Угрожая кинжалами перевозчикам, они, давя друг друга, штурмовали паромы, будто за ними гнался сам дьявол. От несметного множества беженцев паромы стонали, скрипели, кренились то в одну сторону, то в другую; черпали бортами воду, грозились затонуть – вода то и дело журчливо гуляла по бревнам, слизывая в реку узлы и мешки седоков…

– Доро-о-огу! Прочь с дороги, трусливые псы! За-рублю! В сторону, кр-рысы!

Рассекавшие с яростным свистом сабли охраны потеснили орущие толпы, проложили старому хану Котану проезд к перевозу. Прославленный половецкий хан в окружении лихих горцев-аланов торопливо проехал к парому. Крапчатый, как снежный барс, конь под ним сверкал налитыми кровью глазами, бочил голову, изогнув дугой шею, чесал морду о мускулистую грудь.

Котан держался с достоинством, величаво, как и положено грозному хозяину степи, но видно было, что и его взор был налит страхом; глаза покоя не знали, беспокойно косились то на темные воды Днепра, то на бурливые волны собственного обезумевшего войска.

…Одним небесам известно, чем бы могла закончиться сия свистопляска, если бы с правого берега на больших ладьях не подоспели дружинники великого князя киевского. Укрывшись червонными щитами и ощетинившись копьями, они отогнали рычащие скопища половцев, расчистили место перевоза, способили старому хану подняться на паром.

Киевские старшины указали половецким вождям доступные броды, и… вскорости те закипели под многотысячными табунами коней, ревущими гуртами длиннорогих быков, огласились тягучими стонами верблюдов и нескончаемым скрипом пестрых повозок.

…На крепостных стенах налипший гроздьями народ отказывался верить глазам. Никогда еще видавший виды на своем веку Киев не зрил такого столпотворения племен и народов Дикой Степи у своих стен. Десятки других половецких ханов из южных степей потянулись со своими родами на русскую сторону по всем бродам и переметным мостам.

– Мать честная! Святая Богородица!.. – крестились, с тревогой всматриваясь в кишащие половцами воды, русичи.

– Эт шой-т будет, православные?! Нехристи-то все при оружии и броне к нам пруть! Ни песен, ни дудок с бубнами их не слыхать…

– Нет ли тут черного умысла? Спаси Господи…

– Ишь ты… как разбежались, тараканы поганые. Видать, и вправду всех их нужда великая с гнезд сковырнула…

– Вона, братцы! И Котан ихний тут как тут!

– Где?! – кричал кто-то из ремесленных, приложив к загорелому лбу грязную ладонь.

– Да воны-ть, ослеп, шо ли, дуралей старый? На пароме! Чекмень на ем алый – вырви глаз, соболем, язвить его, подбитый… В лисьем хвостатом малахае… Сыскал? Ну, то-то…

– Ишь, душегуб… держится за «перилки»… в кожаных перстатых рукавицах… Смел-то смел, а тожить… обосрался пред лютым татаром… А он ведь, Котан-кровопер, мать его… один могеть в однораз силушку ломовую выставить. Ох, дяржи крепче, Русь, топоры.

Два дня кряду, от рассвета до заката, переходили Днепр половецкие скопища.

Паромщики изломали хребты, гребцы вывернули лопатки на веслах… И те и другие валились с ног, перевозя огромные караваны Котана: и отборных кипчакских коней, закутанных в расшитые ковровые попоны, и охотничьих соколов, и верблюдов, груженных ханской казной, и племенных буйволиц, и приодетых тут же, на переправе, чужеземных пленниц с «ночнозвездными» очами, союзнобровых, украшенных с ног до головы бусами, монистами и бубенцами… И все это – драгоценное, дорогое – везлось в дар русским князьям под захлебывающийся страхом вой: «Спасите! Оберегите нас от татар!»