«Ведь гармония не может быть тревожной, – думал Райдон, начиная спускаться со склона. – Гармония – это баланс, точка равновесия всех эмоций и сил. Её не бывает много или мало. Она просто есть или её нет». И всё-таки только что увиденная, и более того – услышанная им картина, явно говорила о том, что он, оказывается, ещё так мало знает о явлениях природы и мира и умении своей души их правильно осязать. В глубоком смятении он спускался с горы и постоянно проверял, не ошибся ли он, не показалось ли ему, что такое может быть – и покой, и тревога в одном явственно осязаемом миге. Но нет, чувство тревожной гармонии не только не улетучилось из его груди по мере его погружения в оживлённые холмы квартала Мотомачи, а только усиливалось. Душа его была удивительно спокойна, и в то же время явно встревожена – криками ли чаек, пытающихся перекричать колокольный звон, поблёскиванием ли золотого креста в толще небесной синевы, вечной ли зеленью сосен, обрамляющих храм, или же присутствием некой могучей силы, о которой он раньше не задумывался. Главное – он не мог понять, почему вообще оказался там, у вершины горы – ведь его ждали для особого приказа в учебной части.

Он быстро шёл по незнакомым улицам, даже не глядя себе под ноги, и в минуту, когда мельком заметил купол иноземного храма, которым только что любовался сверху, где-то через квартал от себя, мимо него с шумом проехала коляска рикши, а за ней – вторая. Он так спешил и так напряжённо думал о только что поразившим его странном чувстве, что почти столкнулся с первой из них. Огромного роста возница, чуть не наехал ему на ноги, едва успев остановиться. Из его искривленного испугом рта вырвались ругательства. От резкой остановки пассажиры повозки, две женщины-иностранки – важная пожилая дама с густыми прищуренными бровями в чёрном балахоне и очень худая молодая девушка с коротко остриженными волосами, похожая на измождённого мальчишку, – чуть не вылетели на дорогу. Возница второй коляски, хоть чуть и не наскочил на первую, всё-таки успел вовремя притормозить. В ней сидел сухощавый пожилой японец, видимо, провожатый.

Заметив, что на недотёпе, бросившимся под колёса, офицерская форма, первый возница стал заискивающе извиняться. Пожилая дама заохала и запричитала на языке, похожем на крики чаек, и стала делать щепотью пальцев какие-то знаки у своего лица и у груди, японец повторил за ней эти же знаки, что Райдону показалось очень комичным, а девушка, полулежавшая на сиденье, бледная как полотно, чуть приподняла голову с подушки и посмотрела Райдону прямо в глаза. Её взгляд длился одно мгновение, но он был таким пронзительным и необычным, что Райдону показалось, что ног у него больше нет, и рук больше нет – они будто бы потеряли вес и растворились в воздухе, – и вообще у него больше ничего нет – оказывается, он не человек вовсе, а просто мягкая глина или отполированный временем камень, что способен делать только одно – отражать свет этих лучистых глаз. В них, как в ярко подсвеченным солнцем морском всплеске, прыгали десятки радужных бликов и горели огни десяти очагов, и жгли они сейчас не уголь и не какие-нибудь там сухие ветки, а его, Райдона, бессмертную душу, с лёгкостью достигая до самого её основания, до самой сердцевины. Впечатление было такое, что кто-то с силой толкнул его с внутренней стороны груди. Это было очень похоже на печальный зов после того, как он расстался с Уми.

Замешательство длилось всего лишь доли секунды, провожатый двух женщин тоже извинился перед Райдоном, возница первой повозки с силой потянул палки, колёса её заскрипели, за ней потянулась вторая повозка, и они поехали дальше, а Райдон ещё несколько минут смотрел им вслед, пытаясь понять, где он и что с ним сейчас произошло. Потом он вскинул голову, как будто хотел отряхнуться от увиденного им наваждения, и быстро пошёл в часть, ожидая заслуженного наказания за его безрассудное и, главное, совершенно необъяснимое, опоздание.