Горе, оно ведь как, растёт, множится, червивится. И его если не оплакивать, то оно ластится к людям. Бывало у тебя такое, что вроде причины нет, а такая журба находит, что хоть ложись и умирай? Так это вот чужое горе хочет быть прожитым. Горю нужен выход, его надо проплакать. Ну вот мы его фасуем по щепоткам, по жменям, по коробкам, кто сколько может вынести.

В этот раз, во вторую ходку – совсем легонько, по касательной прошло. Бывает, сижу – и начинает ни с того ни с чего щемить, прямо дышать нечем, и подкатывает к самому горлу, и такая туга берёт, и от неё, как от соковитого березового ствола, кап кап кап кап кап и течёт чужой голос из меня, льётся, а потом снова всё схлопывается.

Сначала я записывала на диктофон, что говорю. Они нас тут просят это делать, говорят, что мы им так помогаем базу собирать. А потом записывать я бросила, всё равно одно и то же жевала. Этот голос во мне, мужской, мурыжил: «Ой люли люли люли», и меня потом, когда я запись слушала, аж трясло, что он в песне этой никак на следующую строчку не перейдет. Забыл, ці шо?

Ну ты сама представь, пять минут люлей этих. Рехнуться можно.

Девушка моя, понятно, от люлей съехала обратно к маме очень быстро. Сказала, что ещё к истории с ногтями у неё была эмпатия, это как открытая рана, символ моей жертвы, но люли эти и чужие мужские голоса – это за пределами её границ толерантности.

Прикинь, так и сказала: «Это за пределами моих границ толерантности».

А я подумала, это она что, в местные депутатки планирует идти, что такие фразочки репетирует. Ну нет, нет, это, конечно, я тебе плету, приукрашиваю. Я тогда подумала: ну и мразь – но не сказала ей этого. Можно, всё-таки, её понять: просыпается она ночью, а я ей «Ой люли люли люли», а сама сплю, как убитая.

Проблем со сном у меня никогда не было, а чего им быть? Я ложусь в чернозём сна, укрываюсь дёрном, и они, хорошие, все вокруг меня шуршат, шебуршат, ворочаются. Мне не мешает. Мне вот знакомая говорила, что они во сне тянут к ней руки, и она бдит, чтобы они её не касались.

А мне чего? Это же мои мёртвые, пусть трогают меня, если им так надо. Люли-люли, люли… Ой, ну всё, надо идти, а то просится, душит меня. Если что, я тут по четвергам ещё месяц буду – заходи!

Люли-люли, люли, люли-люли, люли

i

Спиной вжимаясь

В земляную мышцу бруствера,

Крича в лицо ребёнку

О бессмертности Волынской,

Ты лишь

Канонизируешь опричнину безумства,

Распятую Шаламовым

На проволоке Колымской.

ii

Ведь ты уверен —

Вечность на твоих коленях,

Хихикая, порхает глазками, как шлюха.

Ей наплевать на Лебенсраум

В военных бюллетенях —

Ей вроде хочется остаться длинноухой.

Пока нет времени как факта – свято всё:

Военник, кляп, восьмидесятый май.

Так ты вжимай ей голову в подушку,

Схватив за волосы, шепча: «не пропадай».

Теперь в лице её эпиграф для газетки:

«Весь путь твой – «кокон – сдох», никак не «vita – mortem’ —

От вздутого клеща кремлёвской яйцеклетки

До красной лужицы пост-Нюрнбергских абортов».

Я перестал танцевать. Я никогда толком не танцевал, так, чуть-чуть, а потом перестал. Потому что танцы чепуха. Даже в ресторане под водку и саксофон. Танцевать нужно под настроение, когда выпил или рыбу поймал огромную. Или с женщиной, но если выпил обязательно, или когда фигура хорошая, тогда и без вина можно. Но с рыбой всегда танцуешь внутри и поёшь, и насвистываешь, и плюёшь на крючок с наживкой и пальцы о траву вытираешь, потому что тесто липкое.