– Всё-таки прекрасный город. Тут в деревьях селятся злые духи…

Голова молчит. Кругом Америка, как мечта. Условный Нью-Йорк, какой он и должен быть в воспалённом сознании человека, который его никогда не видел, плывёт мимо окон. Голова лежит в бумажном пакете вверх глазами, и выглядит это так, будто она прощается с американским небом. Я знаю, если бы она могла говорить, она бы сказала:

– Истинная привлекательность зла есть соблазнительная непринуждённость, с которой можно встать на его тропу.

Вот что я тебе скажу, Салман: истинная привлекательность зла есть соблазнительная сумма в шесть миллионов долларов, которые ни на одной тропе не валяются. Только представь, что можно сделать на эту сумму. Для начала, я думаю выкупить всех слонов из европейских цирков, и подарить им свободу. Затем – тигров. Тигры прекрасны, а тебе было уже за семьдесят. Ты потерял максимум лет пять.

Голова молчит. Но я знаю, если бы она могла говорить, она бы сказала:

– Никто не волен судить о внутреннем ущербе по размеру внешней раны.

Вот что я тебе скажу, Салман: ни о каком ущербе речи и не идёт. Я увековечил твоё имя. А вечность всё окупит.

Голова молчит. Впереди виднеется аэропорт. Он выглядит как сверхскоростной истребитель, который несётся на тебя в полной тишине. Кругом Америка, но она уже выглядит как Вечное Лишение, а не как мечта. Всё вокруг движется будто из-за какой-то безысходной неотвратимости – как вода из-под крана, которая льётся только потому, что её некому закрыть. Надо спешить. Скоро обезглавленное туловище станет главным инфоповодом.

– Надеюсь, к этому моменту я буду в трансе постигать с иранками суфийские практики.

И вдруг голова говорит:

– Не будешь.

Реальность вязнет сама в себе, и небо, куда устремлён прищур глаз головы, больше не выглядит американским. Оно выглядит никаким. Голова говорит:

– План с транспортировкой головы в Иран не продуман в этой реальности. Здесь все заканчивается.

– В какой такой реальности? – я осмотрелся по сторонам. Мир вокруг рассыпался и обретал дыры, как собранный пазл, из которой одна за другой высыпаются отдельные детальки.

– Даже не реальности… полноценной… а как бы тебе… давай сразу к делу.

– Давай.

– Ты – часть субреальности, принадлежащей человеку, которого все называют cley2. У него даже имени нет… cley2… этот тип известен на всяких форумах в даркнете, как человек, который всю жизнь искал лёгкие и идиотские способы заработать: продавал готовые личности в сети, коллекционировал нюдсы наркоманок, обменивая их на дозу, а затем продавал эти коллекции, и теперь вот это – голова… сейчас он медленно отъезжает от передоза в вонючем сортире на питерском рейве.

– Ты откуда знаешь?

– Потому что я тоже – его субреальность.

– То есть ты хочешь сказать, что вся моя жизнь, воспоминания, любовь, боль, утраты, зависимость от сигарет, невыносимо-необъяснимая тоска, которую я испытывал каждый раз пьяными ночами на пустующих парковках, освещённых ночным фонарём – всего лишь предсмертная наркотическая агония какого-то питерского торчка?

– Именно.

– Так, а зачем?

– Чтобы ему было не скучно умирать.

– И что делать?

– Стать предложением.

– Каким?

– О том, что cley2 медленно умирал в вонючем толчке.

<…>

<…>

Cley2 медленно умирал в вонючем толчке. За дверью туалета шёл рейв.

Он лежал головой к унитазу, ногами к двери, и думал «только бы не блевануть только бы не блевануть сучий кайф сносит крышу сносит душу вот так и случается дети полуночи умирают с рассветом», пока наркотическая пена пузырилась на его губах.

Перед его глазами не проносились картинки из жизни. Возможно, потому что вся его жизнь была тупо смазанной пустотой – мутной и беспрерывной. Причудливые узоры на стенах туалета образовывали географическую карту неведомых ему миров, и медленно погружались во тьму, вместе с остатками его сознания. Больше у него ничего не было, чтобы унести с собой – неведомые миры плюс два полузабытых воспоминания. Первое из детства: о том, как он впервые увидел Америку по телевизору. Показывали Манхэттен, а за окном – Грозный в руинах. Он тогда подумал, что, наверное, по телевизору показывали рай, и с тех пор этот образ прочно укоренился в его голове. Второе: воспоминание о том, как Н. ночами вслух читала ему своих любимых «Детей полуночи» Салмана Рушди, пока он медленно засыпал у неё на коленях. Единственное и крышесносное воспоминание о счастье. Потом, когда у них что-то пошло не так, он яростно ненавидел её, и всё, что она любит. И это было почище любой любви.