Такое начало истории о… Даже не знаю, о чем она будет. И о ком. Но такое начало почему-то меня тоже не устраивает.

С чего же тогда начать?.. Может, с этого?

Месяц назад я назначила маме встречу в Макдональдсе в городе Рубе – когда-то крупном текстильном центре, а теперь самом бедном городе Франции, который местные жители называют „французским Алжиром“.

Поставив точку, наклоняюсь ближе к странице, позволяя глазам с подрагивающими на нижнем веке слезами привыкнуть к этим нескольким строкам. Может быть, теперь? Может быть, с этого места получится рассказать все, что я чувствую? Рассказать правду? Мою правду.

***

Мы с мамой сидели в кафе на центральной площади города Рубе. Вдалеке скрипел колесами трамвай, официант беседовал с клиентом, недалеко вопил ребенок.

Она пришла на встречу с опозданием: «я не хотела приезжать», призналась она. В примятом пальто, со съехавшей на бок косынкой, с прибитой прической. Поразили ее глаза – уставшие, тоскливые, с темными кругами под глазами.

– Купи мне кофе! – приказала она, и я услышала в её голосе некоторую нервозность.

Мама тяжело опустилась на стул, запустила пальцы в свои тонкие волосы и начала делать ими круговые движения, пытаясь «взбить» свою прическу, светлые локоны а ля 70-е. А после уставилась в окно. Сидела прямо и была похожа на неприступную скалу. Ни единого движения. Ни звука.

Мы обе были напряжены и не осмеливались даже открыто посмотреть друг другу в глаза. «Докатились…, – с грустью подумалось мне. – Мать и дочь, сидим напротив друг друга и молчим, словно чужие друг другу люди».

Официант принес две чашки латте. Пока он ставил их на стол, я исподволь бросила на маму взгляд, пытаясь понять ее настрой по выражению ее лица, по малейшему движению ее тела.

Мое внимание к деталям было на пределе.

– Ну, что еще ты хочешь мне сказать? – тяжело вздохнув, спросила она, как только официант исчез за лестницей. Тон голоса резкий, речь торопливая, как будто мама решила покончить с разговором еще до того, как он начался.

Мое сердце билось от волнения. Мама, она прекрасно знала, зачем я ее позвала. Я нервничала, не зная, с чего начать. А нужно ли вообще что-то говорить? Может, молча отдать письмо, которое я ей написала, поблагодарить за все, что она для меня сделала, сказать, что я люблю ее, и уйти?..

– Я знаю, о чем ты думаешь… Что я – воровка.

От удивления, что она разоблачает саму себя, говорит то, что мне самой хотелось много раз выкрикнуть ей в лицо, я согласно киваю. И, глядя на меняющееся выражение ее лица, тут же понимаю, что этот жест, в других обстоятельствах невинный – жест согласия с собеседником – моя самая большая ошибка. Я снова все испортила. Мама снова меня поимела.

Кровь застучала в висках, голова слегка закружилась. Мама, украдкой скользя взглядом по сидящим за соседним столиком, начала злобно шипеть на меня сквозь зубы, произнося все то, что уже говорила множество раз: что я – бессердечная, если требую от нее выгнать ее сына, моего брата, на улицу; что я должна понять ее, ведь я тоже мать; что хотела бы она посмотреть на меня, окажись я на ее месте… Ее оранжевые губы исказились в страдальческой гримасе, скрученные артритом пальцы вцепились в сумку, а глаза то метались, то колко, даже злобно, впивались в меня.

Я в ужасе смотрела на сидящую напротив незнакомку, женщину, которая дала мне жизнь, и мне стало очень тоскливо, прямо таки паршиво, как будто мне плюнули в душу. Ну почему мама так поступает? Отворачивается от меня, когда я пытаюсь найти с ней какие-то точки соприкосновения? В наших перебранках мы словно следуем заранее написанному сценарию, где после определенной реплики одного следует заранее приготовленный ответ, конкретная реакция другого, как на светофоре после зеленого включается красный. И никак иначе.