Как будто можно просто вычеркнуть этот день.

Как будто можно просто отмахнуться от мечты.

«Пиши, бумага всё стерпит», – сказала мама.

Я сжимаю блокнот в руках. Бумага, может, и стерпит. Я – нет.

Открываю блокнот и достаю ручку. Смотрю на чистую страницу. Писать про дом? Ведь все началось с него… Нет. Дом стал лишь поводом. Всё началось задолго до него. Так давно, что моя память уже не различает очертания прошлого. Так давно, что уже невозможно разобрать, где именно пролегает первая трещина.

Лихорадочно набрасываю то, что просится наружу.

Итак, я проиграла… На этом можно было бы поставить жирную точку. Вернее, даже не начинать этот рассказ. Кого интересуют истории поражения? Людям нужны лишь истории успеха.

Но всё же я расскажу. Расскажу потому, что до моего «успеха» – того, каким я его себе представляла, того, о котором долго мечтала, – оставался всего один шаг. Передо мной, как перед бегуном на длинной дистанции, уже замаячила финишная прямая, украшенная развевающимися разноцветными флажками, с толпой, готовой встретить победителя аплодисментами. Борьба была изнуряющей и долгой, но спортсмен, измождённый, с пересохшим ртом, истерзанными ступнями, упорно сражался за каждый метр.

Вдруг, за несколько шагов до финиша, бегун о что-то спотыкается и падает. Толпа продолжает двигаться, как ни в чём не бывало. Спортсмен смотрит на неё и понимает – его падение не было случайностью. Кто-то из толпы сыграл в этом свою роль.

Перечитываю. Нет, не нравится. Зачеркиваю написанное по диагонали. Закрываю глаза, вдыхаю глубже. В носу щекочет терпкий запах смоченной дождём земли. Я пытаюсь совладать с эмоциями. Сосредоточиться.

А если начать с этого?

Я всегда верила в сны, знаки и Бога. А ещё в то, что мать – это святое, и она никогда не предаст. Мне это твердил папа всякий раз, когда я, вся в слезах, жаловалась ему на маму. И добавлял:

«Как бы я хотел, чтобы у меня она была… хоть какая. Даже пьяница. Лишь бы рядом».

Он брал мою руку в свою и произносил эти слова мягким, но при этомтвёрдым голосом. Повторял их мне столько, сколько я себя помню. Словно заклинание.

Догадывался ли он, что его дочурка, его Алиса-джан, кивая и подтирая слёзы ладошкой, в этот момент видит перед собой тёмноволосого мальчика, глядящего в окно детского дома в ожидании, что вот-вот появится его мама? Или, может быть, он представляется девочке уже не малышом, а подростком, её ровесником? Ведь он растёт вместе с ней.

Она вглядывается в его карие глаза, в тоску, скрытую в их глубине. Ее сердце сжимается от боли. Ей так хочется согреть его своей любовью, чтобы он перестал предаваться мечте, которой не суждено сбыться. Ища спасения от собственного одиночества, она пытается спасти и его.

Она тянет к мальчику руки, ей хочется увести его прочь от окна, к которому он прильнул лбом. Потому что она знает: по эту сторону стекла никакой мамы нет. Есть только она. Алиса. Его дочь.

Но образ мальчика ускользает. Не даётся в руки. И от этого на сердце становится еще тяжелее. Она ведь к нему со всей душой…

Слёзы снова текут по её щекам, но уже не за себя – ее личная боль отошла на второй план. Ей обидно за этого одинокого ребёнка, которым когда-то был её любимый папа.

Она прижимается к нему, настоящему, взрослому, сильному. Он крепко обнимает её в ответ, нежно прижимает к себе, и не двигается, пока она сама, успокоившись, не захочет отпустить его.

Едва различаю строки сквозь толстые линзы слез. Они падают на бумагу, расползаются мокрыми пятнами, превращая чернила в размытые тени. Маленькая девочка во мне всхлипывает и вытирает мокрое лицо ладонью. Говорят, время лечит, но ко мне, видимо, это не относится: прошло уже двадцать пять лет с тех пор, как умер папа, а воспоминания о нём каждый раз вызывают у меня боль. Тоску. Печаль. Горечь утраты. Вину. Этот жар в груди, он невыносим.