Он говорил, и Клементина была благодарна ему за то, что ничто из сказанного им не требовало её ответа. Он не ждал, что она примет участие в разговоре. Просто заполнял паузу.

Когда экипаж подали, он поднялся. Протянул к ней руку.

– Я провожу вас домой, дитя моё, – сказал.

Она воскликнула:

– О, нет! Не нужно, благодарю. Мне и так неловко, что я отвлекла вас от вашего долга.

– Я не отступил от него ни на йоту, – спокойно ответил иезуит.

*

Когда они вышли из храма, темнота уже опустилась на город. И только несколько едва различимых, мерцающих вдалеке жёлтых точек – фонарей, что несли в своих руках редкие прохожие, – доказывали, что ещё не так поздно, как могло бы показаться.

Клементина, вдохнув ледяного воздуха, закашлялась. Ухватилась рукой за край капюшона. Порывы ветра сбрасывали его с головы, трепали причёску.

Она придерживала капюшон рукой. Пока они спускались по лестнице, молчала. Сквозь завывания ветра всё равно ничего невозможно было бы расслышать.

Отец д`Эмервиль подал ей руку, подсаживая в остановившийся у ступеней церкви экипаж. Сам сел напротив. Закрыл дверцу.

Пока карета огибала площадь, они молчали. Слушали цокот копыт по булыжной мостовой, шум ветра, едва слышимый стук дождя по крыше.

Потом он снова заговорил. Спокойно. О погоде, о городе, о последних распоряжениях городских властей. Она слушала – с каким-то удивлявшим её удовольствием. И снова, как прежде в храме, испытала почти забытое ощущение бесконечного покоя – детского, дарящего уверенность и защищённость.

Она вздрогнула, когда он коснулся её руки.

– Вам опять дурно?

– Нет, монсеньор. Всё в порядке, благодарю.

Он больше ничего не сказал. Только едва заметно двинул бровью, отчего лицо его приняло выражение слегка насмешливое.

Он, должно быть, задал ей вопрос, поняла Клементина, и теперь ждал ответа на него. А она не знала, что ей следует говорить, потому что не услышала ни слова – только голос: мягкий, обволакивающий, утешающий.

Клементина думала в этот момент: если бы она нуждалась в утешении, если бы никто больше не мог бы её успокоить, она бежала бы к нему в надежде услышать этот тихий, спокойный, глубокий голос.

Она улыбнулась смущённо.

– Простите меня, святой отец, я задумалась.

Помедлив мгновение, продолжила:

– Я думала о том, что ваши проповеди обречены на успех. Даже если вы будете говорить с индейцами по-французски, они пойдут за вами затем только, чтобы иметь возможность просто слушать звучание вашей речи.

Он засмеялся тихо:

– Никто до сих пор не находил во мне сходства с гамельнским крысоловом.

Она оценила его шутку, легкомысленно качнула головой.

– И я, отец мой, не имела в виду ничего похожего. Мне и в голову не могло бы прийти, что вы способны воспользоваться вашим даром для того, чтобы погубить несчастный, не умевший сопротивляться ему, народ.

Ответ этот заставил иезуита наклониться вперёд. Заглянуть ей в глаза.

– А что насчёт горожан? Следует ли мне остерегаться их вероломства?

Заметив затаившуюся в глубине его глаз улыбку, она улыбнулась в ответ:

– Никто не посмеет вас обмануть, отец мой.

*

– Я слышал, вы вчера прекрасно погуляли с господином Рамболем?

Ужин завершился. И Клементина поднялась, чтобы по обыкновению отправиться на кухню. Там она грелась и отдыхала – смотрела, как возится с горшками и чанами Николь, обсуждала с девушками меню на следующий день. Старалась не позволить мужу испортить ей настроение. По вечерам он бывал особенно раздражителен.

Но сегодня ей не удалось вовремя ускользнуть.

И теперь Клементина смотрела на Оливье де Лоранса с недоумением. В тоне его, когда он задавал свой вопрос, очевидно слышался сарказм. Меж тем Клементина не хотела понимать его причины.