– То есть, если бы я сказала, что дело не выгорит, ты бы мне поверила?

– Да, – просто ответила мама.

Я была поражена – прежде она ни в одном деле не спрашивала моего мнения.

– Как долго?

– Неделю, может, две.

Слишком долго, сейчас я не могу себе этого представить.

– Где мы остановимся?

– Я нашла чудесный отель у Садов Августа[8]. Отель «Луна», – мечтательно говорит мама.

– То есть никаких родственников? – Это важно – я не могу выполнять родственный долг больше часа подряд.

– Никаких родственников.

– А то, что ты до этого говорила, про воспоминания, – это ведь не какое-то там духовное паломничество к твоим итальянским корням? – Прозвучало, конечно, несколько более покровительственно, чем я бы хотела, но я не поеду с ней, если мама все время будет стенать об утраченной родине и ушедшем отце.

Мама двигает ко мне поближе диванную подушку и берет меня за руку.

– Поехали со мной.

Я разрываюсь между своими опасениями и чувством долга. Кроме того, мне неприятно, когда мама меня трогает.

Я думаю, одна из ключевых причин, почему мы с Клео сошлись, заключалась в том, что она призналась – у нее тоже все сжимается внутри, когда мама подсаживается к ней слишком близко и начинает нежничать. Я никогда не говорила вслух ничего подобного, пока Клео это не озвучила первая. Со стороны кажется неправильным шарахаться от родительского внимания, когда многие дети совсем его лишены, но так уж мы с ней устроены. Мы попытались мыслить рационально – наши матери выносили нас, так что для них «слишком близко» не существует, но нас самих подобная близость неизбежно подавляет.

– Когда ты собираешься ехать? – спросила я, стараясь высвободить руку, которую она сжимала.

– Во вторник.

– Во вторник, который послезавтра? – Я лихорадочно ищу отговорку. – Я не могу, у меня встреча, я… – Я замолкаю, чтобы не сказать, что пропущу последнюю серию «Элли Макбил»[9], хотя в моем списке приоритетов она занимает чуть ли не первое место.

Я не позволю тащить меня неизвестно куда, не дав и минуты на размышления. Мне нужно время, чтобы расшевелиться, – от перспективы резко сорваться с места меня слегка подташнивает. Не уверена, что мне хочется выбраться из своего бункера и, щурясь, глядеть на солнце.

– Обдумай все до утра, встретимся завтра за обедом, – говорит мама, вставая.

Уже в дверях она удушающее обнимает и признается:

– Все бы отдала за такие пышные формы, как у тебя!

– Ну, это можно устроить, – отвечаю я. – То, что отсосут из меня, можно пересадить тебе…

Мама резко бледнеет и говорит:

– Ничего смешного, Ким. Тебя изувечат.

– Мне исправят фигуру, – возражаю я.

– Это кровь, шрамы и… – Мама заставляет себя замолчать. – Ладно. Увидимся завтра.

– Хорошо, – говорю я. – Только…

– Что?

– Можно мне получить буклет обратно?

Мама пытается изобразить что-то вроде «Понятия не имею, о чем ты…», но понимает, что ее раскололи, и сердито открывает сумочку.

– Ты красива и такая, какая есть, – настаивает она, отдавая буклет.

– А что еще ты можешь сказать? – отвечаю я, почти вырывая у нее книжицу – так крепко она ее держит. – Ты же меня создала.

Я щелкаю замком и смотрю, как мамины туфли поворачивают налево и удаляются по тротуару. На какое-то время я отвлекаюсь, размышляя, носит ли сейчас хоть кто-то, кроме нее, темно-синие туфли, но тут я слышу, как Клео входит на кухню за моей спиной.

– Ты все слышала? – Я никак не могу прийти в себя.

Клео кивает.

– Что будешь делать?

– Ну, не знаю, – хнычу я. – Я же ее дочь, значит, это мой долг. Понимаешь, у нее только что умер отец и все такое.

– Иными словами, если ты не поедешь, будешь чувствовать себя виноватой, – подводит итог Клео.