Через два месяца мама родила. А через три дня после этого, маленькая Иванова с бабушкой забрали её из роддома, где никто не улыбался, и было слишком много рук.

Вечером сидели в своём полуопустевшем доме над ребёнком три женщины: маленькая, средняя и старшая. Сидели, смотрели и думали о том, какая судьба ждёт их.

– Как ребёнка-то назовешь? – спросила ба. Мама равнодушно пожала плечами и не ответила. Не сводила глаз с туго спелёнатого кокона. Бабушка помолчала, потом покряхтела и сказала:

– Мужа забрал Бог, сына дал. Нечего тут думать, Елена. Богом данный тебе сын. Богдан.

Мать спорить не стала. И на следующий день, оставив сына со свекровью и маленькой Ивановой, поехала в ЗАГС.

В поезде стоял привычный запах разнообразной человеческой жизни: затхлая смесь чего-то смазано-людского с оттенком безысходной горечи. Проталкиваясь вперед в узком проходе, Иванова морщилась, стараясь вдыхать пореже. Знала, что через пять минут принюхается, но всё равно едва сдерживала себя от того, чтобы не поёжиться.

Нашла своё боковое плацкартное место, запихнула сумку под сиденье, вторую теснее прижала к себе. Выдохнула, села.

Она уже устала. Ещё не добралась до брата, ещё не взвалила на свои плечи похоронные хлопоты и растраты; чужие причитания и подвывания, споры об отпевании и поминки. Поезд даже не тронулся, а она уже вымоталась, иссякла, истончилась. Не хотела всего этого. Рада была бы притвориться, что ничего не может и не умеет. Ведь могла же порыдать бывшему мужу в телефон. Так, мол, и так, бедная я несчастная, горе-то какое-е-е. Он поскрипел бы зубами, послушал хмуро свою нынешнюю, но всё равно бы поехал с бывшей, по-мужски помог. Но нет, Иванова сама всё сделает. Потому что знает – Богдан ждёт только её. Не нужен ему никто больше.

Пока вагон заполнялся людьми, Иванова терпеливо смотрела в толстое заляпанное окно и вспоминала о коротком разговоре с Верой, которой позвонила с хабалистого вокзала. Сказала, что дядька её умер, что цветы надо полить дома желательно сегодня, но можно, конечно и завтра, и что дольше трёх дней не должна задержаться. Вера спросила только, поедет ли с ней отец. Она всегда об отце спрашивала – о нём, и ни о ком другом. С недовольством, как ей кажется, скрытым. Будто это Иванова виновата, что он ушёл. А она и виновата, потому что от неё все уходили.

Вагон забился живой многорукой, многоногой, возящейся во всех углах массой. Где-то вдалеке послышался свист, потом мягко качнуло, и громкий визгливый голос с запозданием прокричал:

– Провожающие есть? Провожающие – на выход!

Суетливо побежали по вагону располневшие голени и расплывшиеся коленки, мелькающие из-под форменной юбки. Иванова вся вжалась в полку, чтобы не задели. Проводница пролетела вихрем, обдавая смесью запахов немытого тела, табака и духов. К её счастью, забывших о времени провожающих не нашлось, и поезд, медленно набирая скорость, беспрепятственно увозил Иванову от дома, где прошла вся её сознательная жизнь.

Теперь оставалось ждать. Когда нервная проводница отдышится, когда неспешно и величественно обойдет свои владения, сверяя билеты и паспорта и, спустя целую вечность, выдаст стопку чистого, еще сырого постельного белья, которое брезгливая Иванова послушно расстелет на своей узенькой койке, не собираясь ужинать и убрав складной столик. Так жизнь и проходит – постель сворачивается в стол, а стол в постель. Раз за разом. Из года в год. Неизменный ход вещей.

Иванова уляжется на белые простыни в своей чёрной одежде, засунув сумку с документами под подушку. Укроется сыростью по самый нос и примется ждать, когда большое человеческое животное своими многочисленными руками растянет по койкам многоразовые постели; не стесняясь своей наготы, облачится в домашнее, удобное, нелепое; шурша пакетами и газетами, откроет чуть задохнувшиеся котлеты, выложит на стол спичечные с белым налётом коробки с солью, морщинистые жареные окорочка с застывшим янтарным жиром, вспотевшие варёные яйца, пахнущие летними арбузами огурцы и чуть примятые закисшие помидоры. А потом, жуя и чавкая, проглотит всё это разом, зальёт сладким чаем, повозится в постелях, зевая на разные лады, и сыто затихнет. Сегодня Ивановой разрешено не участвовать в этом неизменном ритуале, и она никого не оскорбит. Сегодня она имеет право не быть частью своего народа. У неё уважительная причина – горе. Многоликое многорукое животное поймет. Войдет в положение на один день. Покосится немного, но промолчит.