– В искусстве нет правил, Маша, – прошептал ты, роняя кисть на пол, – есть только боль и красота, слитые воедино. И если ты не готов отдать все, до последней капли крови, – ты никогда не станешь настоящим творцом.

И в этот момент я поняла, что мастерская – это не просто комната, это – портал в другой мир, мир безумия и гения, мир, в котором ты был царем и пленником одновременно.

В тот вечер ты рисовал меня снова. Не на холсте – в своем сознании. Каждым взглядом, каждым жестом ты сдирал с меня кожу, обнажая суть. Я чувствовала себя бабочкой, приколотой к стене его гения, трепещущей в агонии самопознания. В твоих глазах я видела себя – и это зрелище было одновременно пугающим и завораживающим.

Ты закончил сеанс внезапно, как обрывается сон.

– Уходи, Маша, – прошептал ты, отворачиваясь, – уходи, пока я не сломал тебя.

Когда я уходила, ты снова надел свой малиновый плащ. Он развевался на ветру, как знамя безумия, как символ свободы. Я знала, что больше никогда не смогу забыть этот вечер, этот безумный дом, этого гения в тапочках.

Мой внутренний голос больше не шипел. Он пел гимн красоте, хаосу и свободе.

Я ушла, оглушенная тишиной твоей мастерской, с ощущением, что часть меня навсегда осталась там, в этом лабиринте красок и теней, в плену у безумного гения.

Но уйти от себя – невозможно. Твой взгляд преследовал меня, как навязчивая мелодия, въедался под кожу, отравлял каждый вздох. Я бродила по городу. Мир вокруг казался плоским и безжизненным, лишенным тех искр, которые ты так щедро рассыпал в своей мастерской. Я жаждала этой боли, этого обнажения, этой мучительной красоты, что ты дарил одним своим присутствием.

Мне казалось, что я стала холстом, на котором ты писал свою жизнь, и каждая твоя новая картина – это новая рана на моем сердце. Я знала, что ты опасен, но я не могла сопротивляться этой тяге. В твоем безумии я видела отражение своей собственной потерянности, свою жажду чего-то большего, чем серая повседневность.

Я вернулась.

Ступила на порог твоей мастерской, зная, что за этим шагом последует лишь боль и разрушение. Но эта боль была живой, настоящей, в отличие от той мертвой тишины, в которой я существовала без тебя. Твоя мастерская встретила меня гулом инструментов, запахом краски и металла, эхом твоих собственных мыслей и чувств. Каждый уголок здесь хранил воспоминания, которые я пыталась забыть, но которые теперь снова всплывали в моей памяти.

Ты встретил меня взглядом, полным тьмы и отчаяния, и в этот момент я поняла, что мы оба – пленники своих собственных демонов, обреченные танцевать на краю пропасти. Твои глаза – бездонные, как ночное небо, полное звезд, которые давно погасли, но все еще светят призрачным светом. В них я видела отражение своих собственных страхов и надежд, которые давно утратили смысл.

– Ты знаешь, что я сломаю тебя, Маша, – прохрипел он, словно зверь, загнанный в угол. Твой голос был полон боли и гнева, но в нем также слышалась и мольба, которую ты пытался скрыть.

– Я знаю, – ответила я. Мои слова звучали спокойно, но внутри меня бушевала буря. – Но я уже сломана. И только ты можешь собрать меня заново, даже если это будет уродливая, искаженная копия.

Ты шагнул ко мне, и в глазах я увидела не гения, а безумца, готового уничтожить все, что попадется под руку. Твои движения были резкими, почти агрессивными, но в них была и какая-то отчаянная необходимость. Ты напоминал мне скульптора, который пытается высечь из камня нечто прекрасное, не замечая, что сам камень уже давно мертв.

Твои руки коснулись моего лица, как кисти, касающиеся холста. В этом прикосновении было что-то первобытное, почти жестокое, но в то же время оно было наполнено страстью и болью. Ты начал рисовать меня заново, не красками, а болью, отчаянием, страстью. Твои пальцы, как ножи, разрезали мою кожу, оставляя на ней глубокие раны, которые, казалось, никогда не заживут. Но в этих ранах была и жизнь, была та самая какофония чувств, которую ты пытался превратить в симфонию.