Не веря своим ушам, я отнял одеяло от лица и моему взору открылась и без того еще более чудесная картина: крышка стоящей на моей прикроватной тумбочке шкатулки была открыта и из ее волшебного недра лился призрачный голубовато-серебристый свет, осыпающий своими переливающимися искрами всю мою нищую комнатушку со всеми ее полочками и табуретками. Музыка лилась из шкатулки и голубые лучи плясали на стенах и потолке, исполняя какой-то воздушный и магический танец и я, завороженный и совершенно одуревший от увиденного, лежал на кровати, раскрыв рот, и наблюдал за всем этим великолепием, а дальше…

Дальше произошло что-то вообще трудно поддающееся описанию. Из шкатулки, резво и весело, одна за другой начали выпрыгивать совершенно реальные, живые и крохотные (размером всего лишь с большой палец руки), легкие и сверкающие, горящие, как светлячки, ультрамариновые балеринки, одетые, как виллиссы из балета “Жизель”… Толкаясь друг с другом и смеясь своими тоненькими, похожими на звучание мелких колокольчиков, жемчужными голосками, виллиссы отталкивались от края тумбочки и взмывали вверх, паря и кружась в воздухе, как сказочные мотыльки, оставляя в темноте за собой искрящуюся серебряную пыльцу…

Кувыркаясь и взмахивая в воздухе крохотными ручками, виллиссы совершали какие-то немыслимые перемещения по комнате, в то время как их подружки все продолжали и продолжали вылезать из шкатулки, в которую едва ли могла поместиться только одна из них, и когда наконец, мой обалдевший глаз зафиксировал в пространстве над моей кроватью целых сорок восемь ультрамариновых балеринок, они выстроились в причудливую геометрическую фигуру над моим лицом и, синхронно послав мне прелестнейшие и сладчайшие воздушные поцелуи, начали свое волшебное плавное скольжение по воздуху, порхая в необыкновенном по своей красоте и грации танце…

В ту же секунду музыка льющаяся из шкатулки поменяла мотив и стала более громкой и мелодичной, свет сочившийся из нее стал все больше и больше напоминать освещение в театре оперы и балета, и мои крохотные виллиссы принялись летать, танцуя над моей головой, заглядывая мне в глаза, улыбаясь милейшими белоснежными личиками и осыпая меня своей невесомой, похожей на всполохи северного сияния, серебряной пудрой…

И я смотрел, как ребенок впервые попавший в кино, на этих лунных балеринок, похожих на призраков умерших девственниц, на плавные взмахи их тоненьких кукольных ручек, на мерцание блесток на их воздушных юбках, на их неповторимый танец, сотканный из небесных нитей, на невинные улыбки их прелестных детских лиц, и думал о том, какое неведомое счастье обрушилось на меня столь негаданно, а виллиссы все танцевали и танцевали, кружась в серебряном вихре и перебирая малюсенькими ножками в миниатюрных пуантах и каждая из них смотрела на меня с такими неподдельными любовью и нежностью, что мне снова захотелось жить.

А потом балеринки выстроились в один ряд и, порхая слева направо и справа налево, принялись сладко напевать хором:

“Сладостной ночи, дружок дорогой!

Месяц на небе сияет дугой,

Звезды, как слезы, искрятся во мгле,

Жизнь для тебя одного на земле

Станет прекрасной и очень простой,

Сказочной ночи, дружок золотой!”

И чувство неземного, поистине младенческого умиротворения, вдруг спустилось на меня словно по велению высших сил и, улыбаясь счастливой улыбкой и светясь от радости, я почувствовал, как веки мои начинают слипаться от навалившегося на них сна, но все еще продолжая следить за магическим танцем своих виллисс, я напевал себе под нос, что-то неуловимо-неразборчивое до тех пор, пока Морфей окончательно не одолел своего незадачливого подопечного и я не уснул.