В Суриковском институте подружились с Илоной Гансовской. Мы часто возвращались вместе после института или вечерних походов по городу. И постепенно стали близкими подругами.

Ее отец – известный писатель-фантаст Север Феликсович Гансовский. Север – седые густые волосы мохнатой шапкой, как у озорного мальчишки, длинные прямые пряди спадают на лоб и слегка на плечи. Лицо узкое, загорелое. И очень яркие, сияющие из глубины глаза.

Эта непостижимая интеллигентность и доброжелательность, какие бы тяжелые, творческие времена они не переживали. В то время его намного чаще печатали только за границей. Поэтому, он довольно часто бывал в Берлине или Польше и покупал себе большие мягкие пиджаки. Толстый белый или бархатный синий. И еще, в толстый рубец рыжий вельветовый. Это был шик.

Нам всем он тоже привозил подарки. Поскольку со временем я числилась почти родственницей, он и мне привозил по заказу белье. И я долго носила подаренный им толстый кружевной лифчик, ярко карминового цвета. «Почему такой?» – спросила я у Илоны. Она хитро посмотрела и пожала плечами.

Мама Илоны, очень деликатная и приветливая, не оставалась в гостиной, а уходила в свою комнату. Редактировать. Как и сам Север.

В доме царила тихая, доброжелательная, наполненная творчеством атмосфера. Илона впитала в себя эту тишину и порядок.

Север, как и мой папа, в те времена, делал сам мебель и инкрустировал кухонный казенный стол под ковер.

Иногда нас приглашали в кабинет. Много, очень много старинных редких книг и запах табака. У Севера, был необыкновенно своеобразный голос. Какие-то обертоны мягкие и очень структурные. Голос шел, как будто, из его глаз. Он как-то струился, как горный ручей. И ты погружалась в это журчание с каменистыми перекатами. Освежающий поток. Ты мог к нему приближаться или удаляться, но поток не иссекал.

Когда я прочитала впервые его книгу о Ван Гоге и другие рассказы, то полюбила этот мир раз и навсегда. Север иногда сидел с нами, на кухне, но я не помню, о чем мы беседовали, что он рассказывал.

В Илонке мне нравилось все, и особенно то, что мы могли подолгу молча ходить по городу. А еще были поездки на пленэр. И там случались фантастические вещи.

Вспоминается один эпизод из нашей практики. 1975 год. Дома у меня осталась с бабушкой маленькая дочка Катя. Жили мы на берегу Керченского пролива. Как-то, после обеда, мы с Илоной решили пойти к маяку. Слышали, что это совсем не далеко, в двух-трех километрах вдоль берега, и там рядом можно выйти к пансионату. На нашей базе кормили довольно скудно, и мы задумали поужинать в другом пансионате.

Снаряжение наше было нехитрое: папки с бумагой под мышку, маленькие сумочки, как косметички с карандашами, немного мелочи и рублей – на ужин должно хватить. И мы, молодые художницы – пошли одни вдоль берега, Керченского пролива к вечеру, на ужин в пансионат.

Быстро прошли первую лагуну. Берег круто уходит в небо, – неширокая песчаная полоска с пляжа. И вот, мы уже одни. Лагуна закончилась быстро, как только мы обогнули выступ берега. Далеко впереди виднелся другой мыс. Наверно, за ним маяк и пансионат, – решили мы.

И продолжаем идти – в босоножках на каблучках и легких юбочках.

Керченский пролив какой-то мутный. Вода чавкала о камни и бревна на берегу. Она больше походила на кофе с молоком, как в столовой, того вожделенного пансионата, куда мы шли.

Мыс стремительно удалялся по мере того, как мы шли в ту сторону. Лагуна плавно изгибалась, и расстояние сильно увеличивалось. Слева начинались береговые болота. Высокие камыши жестко шуршали. Но мы любовались их цветом – светло-зеленый кобальт, немного с белилами.