Иииньжжь. Подъехали. Выскочили двое – сразу чёрный мешок на молнии. И в кузов.

– Двое рядом было? В санобработку! Один вызов, домой, предупредить! Живо!

Зывник всё ещё в руке. Голубь маме. Этот Юрий тоже тискает свой. И – в кабину.

В санобработке, как всегда, противно воняло. Лариса попадала уже надцатый раз и знала – ничего страшного, если только не найдут чего-нибудь маминого. Мамины блины уже съедены. Раздеться, форму и верхнее в один лючок, бельё в другой, сапоги в третий, зывник, ранец и всё, что в нём (непременно достать наружу!), кроме тетрадок – в четвёртый. Тетрадки назад не отдадут. Их скопируют и зашлют на зывник. Потом ещё могут заставить переписывать, но это надо сильно достать училку или, вообще, умотом себя показать. Раздеться, зажмуриться, нос пальцами – и в люк.

Ффухх! Хлестануло оглушающе горячим. Орать нельзя. Дрянь в рот попадёт. Уф. Можно выходить в ультру. Разжмуриваться не надо. Гудение, запах не то нагретого железа, не то сильной грозы. Чмок! Люк, значит. И глаза можно открыть. Вещи уже там, за люком, кучей, сапоги вперемешку с трусами и светоперьями, но всё мытое, стираное, прожаренное. Форма разлезлась на боку. Ничего себе дырка. Три пальца пролазит. После обработки всегда что-нибудь такое. Зывник и читало вроде целы, включаются и заставку кажут правильную. Сапоги, куртку, пристегнуть к штанам, свалить в ранец всё школьное – и наружу.

Уже у самого подъезда позвали. Голубь. Незнакомый! По правилам надо сразу грохнуть. Но столько правил уже нарушено.

«Это Юрий Леонидович. Как дела? Если дóма сердятся, покажи это».

Не сердятся, конечно. Мама как на иголках, но она же всё понимает. Достала из холодильника универпай – и в свечушку. Отщипывать от тёплого универпая – отдельное удовольствие. Этот – со вкусом мяса. Мама говорит, пробовала мясо, когда ещё универпай не изобрели. Какое оно было – рассказывала, но непонятно. Волокнами. То есть, надо понимать, нитками. И как же его ели, спрашивается. Правда, мама говорит, тогда у всех зубы были крепче.

– Ты его трогала руками? – спросила мама.

– Не-а.

– Ну да, – вздохнула мама, – они ж не спрашивают. Ничего не отобрали?

– Вроде всё на месте. А тетрадки – сканы пришлют.

– Дебильное правило.

Мама, хоть и требовала соблюдать множество правил – мыть руки и сапоги, не ронять еду, не говорить слов вроде «дохлый» или «помойка», только «скончался» и «утилизация», – сама частенько нарушала. И не обо всяком правиле отзывалась почтительно. Общее правило – делай что велят охрана и медики – получало в её устах много исключений. Очень прямая, небольшого роста, словно сплетённая из жил мамина фигура казалась оплотом отдельного набора правил, стволом целой кроны их, укрывающей от бед в склочных случаях жизни.

– Туда таскать по такому случаю вообще умотство. Ведь когда кто-то видел Аркадия – это же не зараза? И не отрава?

Мамины глаза, обычно тёпло-карие, почернели железно, холодно.

– Это что за разговоры.

Даже нисколечко не вопросительно. С неумолимой точкой в конце.

– Там один – это мы с ним вдвоём того нашли – говорил: я, мол, знаю, почему он того, сам говорил – Аркадий приходил. Ну, и зачем тогда в обработку?

– Мы не слышим, что нам сказано.

– Его зовут Юрий Леонидович. Он говорил – если мама будет сердиться, покажи это.

Выхватила зывник – и маме на обозрение.

«Это Юрий Леонидович. Как дела? Если дóма сердятся, покажи это».

– Рано ещё тебе знакомиться с мужчинами на улице.

Так вот что маму смущает. Лариса чуть не прыснула крошками универпая.

– Ну мам! Аркадий – это же не отрава и не микроб там какой? – настырничала Лариса, точно бес её толкал. – Мам! Ну я же у тебя спросила! А не у репрухи!