– Думал, все, с ума схожу, брежу, шизофрения и все эти ваши новомодные ругательства. А потом увидел Степана, который Марфу обрюхатил, и услышал его, он пил тогда, конечно, беспробудно, и жену колотил. Образ возник у меня от него, не знаю, как объяснить, увидел я, как он ходит к реке и ищет тельце маленькое, ходит каждый день и умереть хочет, плохо ему, гадко, понимаешь? Ну я к нему подгреб, говорю: «Степан, ну дело былое, не оставляй детей сиротами, хватит жену кулачить, замоли грех, Марфу не вернуть». А он кинулся в пол и как давай рыдать да орать, что умрет, умрет, руки наложит на себя. Тут я увидел, как луч к нему тянется, ты вчера видел уже, как сетка, такие волны в воздухе, это свет пытается пробиться до мысли. Если мысль темная, он ее усугубит, а если светлая увеличит, ну я так думаю. Вот эти вот осенние-весенние обострения, думаешь, почему идут? Потому что свет падает под углами разными и на людей плашмя. А уж если вспышка на солнце, и, бах, все увеличивается в разы. Там люди и с собой кончают, и могут открытие сделать. Ну, я так думаю.

В общем, вижу, луч этот тянет к нему, и вижу, что тяжело Степану, ну я ему и мысль другую закинул. Про живых детей то его, перехватил свет. Не спрашивай, не знаю как. Просто концентрируешься не на человеке, а на его душе и обнимаешь ее. Как-то так, наверное. Это чуять надо. Больше Степан не пил, но и со мной не заговаривал после этого случая, и за версту меня обходил. Но я не против в целом. Пущай. Подлей-ка чаю и меду принеси, там у Мани в подполе стоит, – развернул кисет Федор Михайлович и начал крутить самокрутку.

Я, уже знатно охренев, и чувствуя себя в артхаусе или книге Пелевина, пошел за медом. Вернувшись, заметил, как старик, выпуская сизый дым, такой же, как у меня во сне, задумчиво смотрел на первые лучи солнца в преддверии нового дня.

– Так вот, начал я потихоньку людям мысли править.

– И никого ничего не удивило, я правильно понимаю? – перебив на полу фразе Федора Михайловича, вставил я.

– А чему удивляться-то, девяносто седьмой год, люди воду заряжают перед телевизорами. Так вот, это не всегда происходило, только в циклы, солнечное затмение и все такое, календарик стал вести по восходам и закатам, и вот что увидел месяца два назад. Вот сейчас август, – он развернул календарь тысяча девятьсот девяносто шестого года с Ельциным и его лозунгом «Выбирай сердцем» на обороте.

– Федор Михайлович, девяносто шестой год же, сейчас две тысячи двадцать четвертый.

– Так они один в один, високосный же каждые двадцать восемь лет повтор.

– Да быть не может, – взяв свой айфон, и открыв календарь, я сравнил. – Так, ладно, продолжай.

– Так вот, август сейчас, и солнечный день уменьшается на три минуты. Всего в месяц – сто двадцать восемь минут, а мы из графика выбились, на тридцать восемь минут уже

– То есть солнечный день не уменьшается?

– Нет, вообще странно, вот по подсчетам, – он вынул школьную тетрадь в клетку, мелко исписанную почерком, «99 год», как гласила надпись на ней. – Смотри, сегодня двадцать девятое августа, день должен быть четырнадцать часов шесть минут, а он четырнадцать часов сорок четыре минуты.

– Так и что?

– Что «что»? Не так что-то! Солнце сильное, чаще людей слышать стал, страшно это. До сих пор привыкнуть не могу и раньше я только страдальцев слышал, а сейчас почти всех, и все мысли, и хорошие, и плохие, и никакие, просто как телевизор смотрю. Если бы я только это в себе открыл, точно бы с ума сошел.

– Так что ж ты меня тогда все дураком называешь? Я же просто в шоке.

– А тебя дураком называю, ты в себя сразу приходишь, гордыня твоя сильнее страха, – подмигнул мне мужик.