Потом вспомнил, что замечательный скандинавист Михаил Иванович Стеблин-Каменский одну из своих статей посвятил белкам, на которых он смотрел в парке, когда обдумывал текст.

Приходится отмахиваться от воспоминаний. А то, не дай бог, «нахлынут горлом и убьют», проникнут в сознание, заполонят мозг. Люди, картины, события, ощущения, как и что было на вкус, на ощупь, чем жила душа. Интересно – это тоже Я? Может быть, к старости человек действительно не выдерживает этого напора – и уходит в сон, в сладкое бездействие. Он просто боится вспоминать. И забывает. Или устает объяснять и замыкается.

Пожилые люди застенчивы. У Чорана есть мысль, что скромность – это не только защитная реакция, но привычка, выработанная общением с возомнившими о себе профанами. С непонимающими.

Трояка, в которой родилась Анастасия Ивановна, в которую в детстве, безмысленными чадами, мы ездили с братом, больше не существует.

Маленькая деревня над ручьем. Летом ручей пересыхал, но оставались омуты. В них купали лошадей. Корзинами ловили вьюна (вьюн похож на угря, но относится к отряду карпообразных) – никогда после вьюна я не ловил и не встречал. Весной ручей разливался, так что ни пройти, ни проехать. Тогда у школьников Трояки наступали весенние каникулы. В школу они ходили в соседнюю деревню Никольское.

Посередине самой деревни был пруд с карасями и пиявками, с мутной, коричневатой водой. Две фермы. Коровы, лошади, овцы. Пастух с классическим (короткое кнутовище, длинная плеть) кнутом. Вокруг лен, овес, рожь, поля под паром. Дальний лес, еще помнящий, наверное, помещика Лихачева. Деревня, в общем. Остатки XIX столетия, хоть и изгаженные большевиками.

Трояка стала жертвой хрущевского укрупнения сельских хозяйств, аграрной оптимизации, или уничтожения, небольших деревень. Теперь, если посмотреть на карту, на ней значится – урочище Трояки.

Вот-вот. Кругом одно урочище, куда ни глянь: поросшие мелколесьем поля, оставленные деревни, безлюдье. По два-три старика на село (это кто круглый год живет), остальные – дачники. Исчезающий, на глазах убывающий антропоген, на смену которому приходят бобры и кабаны. Природа возьмет свое, можно не сомневаться. Ей на человека наплевать. Это только нам бывает как-то зябко и неуютно смотреть на урочище.

Как-то в одном из походов с другом моим Тиуновым в поисках места «где хорошо» были мы на Энг-озере, в Карелии. Сентябрь, холодно, ветер, дождь, грустные туристические стоянки, несколько оживляющие суровый каменистый берег, пусто, рыба не клюет. Тоска. И вот плывем мы на байдарочке, отыскиваем место, где можно было бы встать, и вдруг видим – чудесный берег, такое веселое пятно на общем не слишком радостном и приветливом пейзаже. Выходим – деревня. То есть раньше была деревня – ни домов, ни даже фундаментов не осталось. Осталась только память о присутствии человека: яблони, кусты смородины, яркая трава. Какая-то одушевленность, тепло. И к нему и зверь, и дичь стремятся: зайцы, тетерева. Благодать.

Или вот дачи опять же. Убожество современного очеловечивания. Отъезжаешь от Москвы – на километры тянутся участки, крыши домиков, домов, домин, заборы, огороды. Странные муравейники, городская теснота, выплеснувшаяся наружу, полипы на теле окрестностей, коррозия пейзажей, порча, разрешенная частная собственность, места для отдыха, подкрашенная энтропия.

На станции в городе Белозерске (где самый большой шлюз на Беломорканале) неподалеку от здания железнодорожного вокзала стоит характерное строение. Если смотреть на него с фасада, обращенного на пути, – домик и домик, выкрашенный охрой. Даже не мрачный, не унылый. Целевое назначение одноэтажного сооружения обнаруживается при взгляде с торца. Тогда видишь аляповатую загородку из некрашеных досок, букву Ж. Вход в М – с другого, дальнего торца, если идти от вокзала. Мостки, крапива. Но даже само присутствие, то есть интерьер сооружения, помещение на два места – аккуратно. То есть можно войти. В углу лопата. На характерном подиуме, рядом с ассенизационным отверстием, – книга: Ортье Степанов. Вдовья доля: роман. (Пер. с финск. Петрозаводск: Карелия, 1987. 215 с.)