– Я найду его и казню, – хрипло промолвил дюк. – Собственным мечом отсеку ему голову от плеч. Из-под земли достану этого мсье Жака. Ни один учитель в моих владениях не смеет прикоснуться к подопечному!

– Это черным по белому написано в своде законов «О логике и педагогике» просветителя Окнеракама! – воскликнул побледневший Йерве. – Это известно каждому безусому первокурснику педагогической семинарии в Малом Аджалыке!

– Вы чудовище! – внезапно вскричала Нибелунга, снова делая шаг по направлению к Фриденсрайху. – Вы дьявол! Кто дал вам право обвинять незнакомого человека?! Вы ничего не знаете о нем. И обо мне ничего не знаете! Лучше бы вы никогда не переступали порог нашего особняка, Фриденсрайх фон Таузендвассер!

– Я никогда его не переступал, – уточнил маркграф. – Вы сами внесли меня в свой дом.

– Будьте прокляты! Будьте прокляты на десять колен вперед! – задыхаясь, прошипела Нибелунга и плюнула в лицо маркграфу.

Йерве вздохнул.

Обмершая Джоконда кусала костяшки пальцев, словно не зная, что за роль следует ей выбрать, и быть ли ей зрителем этого спектакля или прямым участником.

Фриденсрайх утер плевок рукавом и посмотрел на Нибелунгу отрешенным взором.

– Да я уже, – сказал он. – Держи.

И бросил ей пояс.

Безотчетным движением схватила Нибелунга пояс, замахнулась и хлестнула Фриденсрайха по плечу.

Замахнулась еще раз, но Зита выскочила из повозки, задержала ее руку, увела за спину. Прижала Нибелунгу к груди с такой силой, что непонятно было, захват это или объятие.

– Ты ни в чем не виновата, девочка, – прошептала Зита в волосы Нибелунги. – Мсье Жак заслуживает смерти. Дюк справедлив, хоть и хам. Правда лучше лжи. Больно от нее, но боль лучше бесчувствия.

– Оставьте меня! – забилась Нибелунга в руках Зиты, но Зита держала крепко. – Кто вы такая, чтобы меня судить? Кто вы все такие?

– Такие же, как ты, – сказала Зита. – Глупые, наивные люди.

– Слепцы, – сказал Йерве.

– Жертвы хозяев жизни, – еле слышно произнесла Джоконда.

– Не всем суждено родиться хозяевами! – загремел дюк, чуткий к несправедливым упрекам. – Но в моих владениях каждый имеет право подниматься ввысь по ступеням Лестницы! Она открыта для всех! Ступайте по ней наверх! Хотя бы один день сдюжите продержаться на моем пьедестале, и с высоты полета чайки вы поймете, что между жертвами и хозяевами разницы никакой нет! Они сменяют друг друга, как волны. Все мы – кружащиеся листья на ветру. А устоим или нет – выбор каждого. Пристанище всегда найдется в Асседо для всех, кроме преступников и мерзавцев. Это говорит вам хозяин.

Слезы потекли из глаз Нибелунги. Прижалась к груди Зиты, спрятала лицо в ее плечо, и задрожала от рыданий.

– Все мы способны на красивые жесты, Кейзегал, – промолвил Фриденсрайх, тяжело откидываясь на спинку сидения. – С действиями дела обстоят похуже.

– Господа, – сказал Йерве, – этот человек нездоров. Неужели вы не видите? Почему вы все время об этом забываете?

– Легко забыть, юноша, – ответил Фриденсрайх за всех. – Они не виноваты. Они марионетки в руках Рока. А у меня настолько красивый лик, что завидев его, марионетки Рока превращаются в марионеток собственных страстей, и не способны перевести взгляд ниже лица. Не зря ты запер меня в Таузендвассере, Кейзегал. С такой внешностью я в двадцать пять лет стал бы хозяином Асседо, в тридцать – и окрестностей, а в тридцать пять даже остров Грюневальд, что на Черном море, перекочевал бы в мои владения. Вы прекрасно это понимали, сир. И никто не осудит вас за то, что вы вычеркнули из памяти Асседо Фрида-Красавца. Но теперь мне сорок лет. Я еле жив, и не угрожаю никому, кроме как излишне впечатлительным барышням. Пожалей меня, Кейзегал, я не могу больше трястись в этой повозке. Неужели я должен произносить это вслух? Ну да ладно, произнесу, раз уж в вас воспылала страсть к откровениям. Мне больно.