Наконец, толпа остановилась у темнеющего, чуть пугающего неизвестностью входа. Что за звери могли там ждать детей и взрослых? Но и внутрь Паше хотелось попасть – туда, где сухо и тепло. А еще писать хотелось неимоверно. По пути он постеснялся сделать это, как пара других пацанов, а теперь жалел об этом и терпел. Судя по тому, как перешептывались девчонки, наконец-то отлепившиеся от учителя, весь этот комплекс внутренних проблем был и у них. Степняки спешились. Ну, и другие подтянулись – почему-то все взрослые. И это не только он, Паша, заметил. Тот мужик, что помогал перевязывать Макса, пробормотал вполголоса:

– Какой-то стан полевой, что ли? Скотоводы. Юрт не видно, одни эти кошары. Но скота нет. Пасется, наверное, где-то.

Их начали запускать внутрь. По одному, тщательно обыскивая, и отнимая практически все, кроме одежды. Девчонки вскрикивали, и ругались громко, вслух; когда их лапали без всякого стеснения. Некоторые – та же Ленка, к примеру – так вообще матом завернула, таким отборным, совсем по-взрослому. А степняки – и обыскивающие, и наблюдавшие за этим занятием, только громко хохотали. Наконец, и Паша попал в пару сильных, и бесцеремонных рук. Но его обшмонали быстро. Отобрали рюкзачок школьный, а с ним планшет, мобильник и ножик. Хороший ножик; настоящий швейцарский мультитул, на двенадцать лезвий, включая ножницы и шило. Степняк, наверное, не сообразил, что держит в руках настоящее сокровище; бросил его в большой кожаный мешок, который уже заполнился наполовину.

Наконец его тычком в спину втолкнули внутрь. Там, в полутьме, действительно было сухо. И заметно теплее, чем на улице; ветра не было совсем. Но запах сухого помета здесь был густым, настоянным. И под ногами перекатывались какие-то катышки, покрывавшие земляной пол неравномерным слоем.

– Говно, – равнодушно констатировал Пашка, направляясь в дальний угол, – баранов каких-то, наверное.

Вообще-то у круглой в плане кошары, диаметром где-то метров в двадцать, никаких углов не было. Но писать-то хотелось! И не только ему. Рядом пристроился Каланча; еще двое. Потом и несколько китайцев подошли. Хмурых по-прежнему. Паша старался не коситься в сторону – туда, где девчонки образовали свой кружок, закрывая попеременно друг друга.

– Так, – резко, как выстрел прозвучал хлопок ладоней Сергея Николаевича, – запомнили все место, где сейчас стоите. Ну, или присели (он боднул головой воздух в направлении девчоночьих «посиделок»). Вот туда только и ходить. А в этих углах у нас будут, так сказать, спальные места.

Он показал теперь в ту часть стены, что примыкала к выходу, и продолжил:

– И главное – без паники. Сейчас главная задача – выжить. Что бы не случилось, просто выжить. А помощь придет, я уверен!

Вот Паша никакой уверенности не чувствовал. Нет, она была – в том, что его и других мальчишек и девчонок жизнь круто поменялась, и возврата к прежней не будет. А тут еще и тетка, что лечила Каланчу, подтвердила это невольно словами, которые она прошептала на ухо своему спутнику. Слишком громко прошептала, а у Павлика вдруг прорезался необычайно острый слух:

– Мы-то ладно, пожили свое. А что вот с этими ребятишками будет? Их-то за что сюда?

Первую часть этого выкрика души Паша часто слышал раньше, от бабушки Поли. Она тоже частенько смотрела так на него, и друзей, когда они играли во дворе. И от этого воспоминания парнишка проникся вдруг теплым чувством к этой женщине, да и к мужичку тоже, сейчас обнимавшему свою спутницу за талию

– Муж, наверное, – решил он, – дети там остались, внуки, быть может…

Но задавать эти вопросы он, естественно, не стал. Тем более, что Сергей Николаевич уже организовал общественные работы. Дети, а за ними и китайцы – в своей части «спальни» – принялись обустраиваться. Под этим громким словом сам классный понимал единственно возможное для них действо – сгребание в сторону куч сухого навоза.