Однажды Миша залез в чужую квартиру, разумеется, по неопытности попался и получил срок. На него, так получилось, повесили еще несколько аналогичных преступлений (понятное дело – квартал, статистика, а «висяки» портят показатели), а денег на адвокатов и на «мохнатые лапы» у Мишиной матери не было. Так что пришлось ему сидеть, как говорится, и за себя, и за того парня. Такой несправедливости его мать не вынесла. Одинокая немолодая женщина, чей единственный поздний (и от этого еще более долгожданный ребенок) отбывал не в меру суровое наказание, не смогла справиться с собственным бессилием и неспособностью хоть как-то ему помочь. Она и себе-то толком никогда помочь не могла. Сама детдомовская, без родни, без близких, за всю свою жизнь она даже друзей себе не смогла завести. Молчаливая, тихая, всегда незаметная, передвигавшаяся неслышно, как тень, она никому не причиняла беспокойства и всегда старалась не попадать на глаза без надобности. Ласковая, заботливая, внимательная, отзывчивая, она была его ангелом-хранителем. Глядя на нее, Миша часто думал, что она могла быть самой лучшей женой для любого, но, сколько он себя помнил, в их доме никогда не было мужчин. Он никогда не спрашивал, где его отец, и почему у него, как у всех остальных детей, нет бабушек, дедушек, дядьев и тетей. Он привык быть сам по себе, потому что другого примера у него никогда не было: его мама всегда была сама по себе. Он любил ее. Очень любил. И очень страдал от того, что у него не получилось стать таким сыном, каким она могла бы гордиться.

Когда в зале суда огласили приговор, и стало понятно, что Мишу посадят всерьез и надолго, его мать почувствовала, как невыносимо больно сжалось сердце. Словно невидимые тиски со всех сторон одновременно медленно сдавили грудную клетку. Воздух стал густым, тягучим, настолько тяжелым, что его невозможно было вдохнуть. Ей хотелось помочь себе, но она не знала, как. Глядя, как сына выводят из зала, она не могла сказать ни слова, лишь беспомощно хватала губами воздух, как рыба, выброшенная на берег. Ее состояния никто не заметил. На нее в принципе никто не обратил внимания. Она к этому привыкла.

Потом она слегла. Нет, она не была обездвижена параличом. Ее просто съедала тоска. Высасывала силы, медленно убивала. Ей казалось, что она уже никогда не увидит своего сына, и это не давало ей жить. Она перестала выходить из дома, иногда даже забывала поесть, теряя последние остатки сил и воли. Соседи, которым она когда-то оказывала услуги, иногда приходили ее проведать, насильно кормили, помогали переодеться и причесаться. Но у всех были свои дела, свои проблемы, своя жизнь. И в самый нужный момент никого не оказалось рядом. Однажды ночью она умерла. Также тихо и незаметно, как жила: никому не причинив беспокойства, никого не заставив плакать, не потревожив ничей сон.

Миша вернулся из тюрьмы повзрослевшим, огрубевшим, мрачным и одиноким. Его никто не ждал. Соседка молча, будто виновато, отдала ему ключи от квартиры и, даже ради приличия не предложив помощи, поторопилась закрыть свою дверь. Он понял, что никому не нужен. Закрывшись в пустой квартире, где все напоминало о прошлой жизни, когда была жива мама, Миша долго и безутешно плакал. Он не знал, как жить дальше. Он вообще не знал: как жить, что делать, куда идти, – он остался один на всем белом свете, и никому нет до него дела.

Миша запил. Пил много и долго. Сначала один, потом – с какими-то людьми. Он и сам не заметил, с какого именно момента его квартира превратилась в приют для таких же обездоленных и неприкаянных, как он. Его жизнь текла как будто в бесконечном кошмарном сне. Иногда он с интересом наблюдал за ней как бы со стороны: вот он, Миша, лежит на диване и ему очень плохо. Вот кто-то подходит к нему, к Мише, и дает ему что-то выпить. Вот кто-то накрывает его, лежащего на полу и замерзающего, грязным, видавшего виды, свитером. Это было странное кино, Миша его не понимал. И не понимал, что это кино – про него самого, про его жизнь. Не то чтобы оно ему не нравилось. Ему, скорее, было непонятно, как можно одновременно и смотреть кино, и играть в нем. Но этим Миша не особо интересовался, ему было все равно. Такое же «кино» он смотрел и про своих друзей, которые появились у него неизвестно когда и неизвестно откуда.