II. Время, соответствующее при равном движении большему расстоянию, больше, нежели соответствующее меньшему расстоянию.

III. При большей скорости движения в равные промежутки времени проходятся больше расстояния, нежели при меньшей.

IV. Скорость, при которой за определенное время проходится большее расстояние, больше той, при которой за то же время проходится меньшее расстояние»[44].

Из этих предельно формализованных аксиом следовала центральная теорема: «Движением равномерным или единообразным я называю такое, при котором расстояния, проходимые движущимся телом в любые равные промежутки времени, равны между собой»[45]. Как писал Галилей, он «всего лишь» прибавил к уже существовавшему до него в науке понятию о равных промежутках времени слова «любые равные промежутки», что и стало самым последним и решающим шагом. Галилей сформулировал свою теорему не только словесно, но и представил ее графически. Он изобразил и сопоставил между собой две прямые, одна из которых символизировала расстояние S, другая время – t. Разделив их на равные отрезки, он получил возможность сравнивать или выражать одинаковые отрезки одной прямой посредством отрезков другой. Когда в любые равные отрезки времени тело проходит равные отрезки расстояния, перед нами равномерное движение, если в равные отрезки времени оно пробегало равно прирастающие отрезки расстояния, перед нами ускоренное движение. Таким образом, движение как таковое оказалось теперь уловлено.

С помощью своей теоремы Галилей получил возможность выражать неизвестное через известное посредством теперь таких привычных нам формул, связывающих три величины: две простые – расстояние, пройденное телом, и время, затраченное на преодоление пути, а также одной сложной величины – скорости, т. е. отношение расстояния к единице времени. Теперь, когда одна величина была неизвестна, а две другие известны, появилась возможность ее вычислить по простым зависимостям, вытекавшим из аксиом. Благодаря им созданы основы динамики, и научная мысль буквально хлынула в область перемещения тел – большей части внешнего видимого мира, где движение повсеместно и абсолютно, а покой и равновесие весьма относительны.

Правда, на мой взгляд, в данной теореме заключено одно, как бы само собой разумеющееся допущение. Оно заключено в равенстве двух соседних моментов времени между собой. Между двумя ударами пульса должно содержаться, протекать равное количество длительности. Только тогда все формулы будут истинными, им можно доверять. И потому Галилей сам конструирует водяные часы, стремится к точности их хода, а это и означает равномерность, т. е. что два геометрически равных между собой промежутка времени на самом деле равны между собой по длительности. Для Галилея здесь нет проблемы, если сконструированные им часы идут хорошо. То, что это никоим образом нельзя было реферировать, что положение принято интуитивно, оказалось для того уровня знаний совершенно достаточно.

Дело в том, что Галилей, как уже говорилось, вообще не обсуждает природу времени. Галилей – теоретик новой генерации в сегодняшнем узком понимании этого слова. На месте законов природы, что явилось главным продуктом следующего этапа механики, у него пока правило, универсальный алгоритм измерения, пригодный для вполне конкретных, местных, хотя и типичных случаев. И потому для него нет вопроса, почему время идет? Галилей пользуется различными часами для своих механических опытов: водными или пульсом руки и о природе времени не рассуждает. У него нет, пропало самое важное качество времени – его всеобщность. Все ли, везде, всегда ли моменты времени одинаковы? Наука не должна отвечать интуитивно на этот вопрос, она враг очевидности, из преодоления очевидностей и вырастает. Одновременны ли моменты времени на Земле и на Луне, которая движется на ночном небе? В разных концах города? В разные времена года?