. По сути, ученым предлагается череда неявных противопоставлений. Так, способ контакта с миром, основанный на «ясном и четком» рационалистическом мышлении, оказывается в приоритете перед тем способом, который проистекает из очарования «эмпиризма интимной длительности времени». Далее, «подлинный характер переживания времени» связывается с «напряжением мысли», возникающим «в момент рационализации познания», а подобному же напряжению, касающемуся познания интуитивного, по умолчанию отказывается в существовании (в этом познании «воля и разум фактически не участвуют»). Наконец, в первом из описываемых случаев говорится о «глубоком уровне нашего бытия», а во втором – лишь о «поверхностных, мимолетных <…> впечатлениях»[504].

Лично мне приведенные противопоставления совершенно не импонируют, и вовсе не потому, что я отношусь к поклонникам бергсоновской концепции. Во-первых, трудно не увидеть, что усилие усилию рознь. Собственно рациональное мышление, естественно, требует значительного усилия, но этот факт никоим образом не опровергает необходимости усилия при актуализации интуитивного метода: для всякого метода – свое, особенное усилие. Активное созерцание мира вокруг, вживание в каждое движение, пристальное всматривание, вслушивание, в попытке восприятия жизни «как она есть», – все это сопряжено с не меньшим напряжением и не меньшей интенсивностью работы мышления, чем контакт с миром на основе ratio.

Во-вторых, Башляр, кажется, приписывает интуиции совсем иную природу, нежели Бергсон: из башляровских построений следует, будто интуиция есть некое чувство, даже скорее «мимолетное» ощущение, скользящее по поверхности жизни, наподобие легкой ряби на озерной глади. Но ведь, исходя из бергсоновского учения, интуицию гораздо более справедливо уподобить, скажем так, концентрированной мыслительной энергии, проникающей в подводные глубины и пронизывающей насквозь всю толщу длительности (в бергсоновской концепции, в противоположность тому, что о ней говорит Башляр, истинная длительность обладает глубинным измерением, поскольку формируется сосуществующими и притом взаимопроникающими психическими процессами, переживаниями, воспоминаниями и т. п., «наслаивающимися» друг на друга в одновременности). Более того: коль скоро в своих основополагающих работах Бергсон неоднократно подчеркивает, что интуиция не является чувством, а выступает функцией мышления (интеллекта в широком смысле слова)[505], следовательно, разум и интуиция в равной мере относятся к мыслительной деятельности. Уже поэтому напряжение и волевое усилие, сопровождающие акт рационального познания, не могут аналогичным образом не сопрягаться и с актом познания интуитивного. Наконец, как мне кажется, Башляр совершает подмену понятий в своих рассуждениях: превознося сперва «быстроумие», говоря о «временной ткани научной мысли», он тут же соскальзывает, незаметно для самого себя, в зыбкую область бытия человеческой души, связывая научную мысль с «подлинным характером переживания времени человеческой душой»[506]. Но, так как идеалом Башляра служит ясность, не стоит, наверное, смешивать разговор о душе и имманентном ей существовании времени с разговором о деятельности ума.

Обобщая сказанное, стоит помнить, что конституирование усилия в качестве признака применения интуитивного метода не отменяет наличия иного по своим свойствам усилия, присущего рациональному методу мышления, и что в обоих случаях речь идет об интеллекте в широком смысле слова.

Вернемся, однако, к смысловой целостности образов-понятий. Смысловая качественная множественность есть также единство, – «богатое и обильное единство, единство континуальности, единство нашей реальности, а не… абстрактное и пустое единство – итог наивысшего обобщения…»