– Не надо, дядя Андрей, я все это понимаю и никогда тебя не осуждал. Я помню, как ты всегда заботился обо мне, как ты учил меня в детстве ездить на велосипеде, я …я любил и люблю тебя. Но сейчас давай без сантиментов – мне нужно знать все точно.

– Ну, хорошо. До того, как я встретил твою маму, у нас с Ревеккой… короче, ты все понимаешь. Мы были вместе три года, и она очень хотела, чтобы я на ней женился. Я тоже испытывал к ней теплые чувства и возможно… Не знаю, если б я не встретил твою маму, то мы, наверное, поженились бы. Жизнь, однако, странная вещь. Ревекка долго пыталась меня вернуть, но ей это не удалось. В конце концов, она затаила обиду, что ли, на твою маму, и с годами это чувство приняло уродливую форму. Бывает так: человек таит и таит, а в один день все прорвется.

Все еще не веря, Антон пожал плечами.

– Да ведь у нее отличный муж, двое детей! Ты уверен, что это она сделала? Давай, я поеду к ним и прямо спрошу.

– Не нужно, она не станет с тобой даже разговаривать. Я сам один раз говорил с ней о твоей маме и видел, сколько ненависти было в ее глазах – совершенно другой человек. В данном случае, однако, я тоже не поверил бы, если б сам не был в прокуратуре и не видел заявления, под которым стоит ее имя. Почерк ее мне слишком хорошо знаком, к сожалению.

– Ладно, – вздохнул Антон после некоторого молчания. – Что же ты предлагаешь делать?

– Я сразу поговорил с Евгением Семеновичем, и мы решили сделать так: у Людмилы сейчас отпуск, потом еще есть отгулы – до конца августа она имеет полное право не появляться в Москве. Пусть уедет куда-нибудь – у меня, например, родственница есть в Вязьме. У нее собственный дом, места много. Город красивый, сейчас весь в цвету, а церковь там изумительная – загляденье.

– Мы с Антошкой ремонт хотели делать, – всхлипнула Людмила, – уже все почти купили.

– Ремонт подождет, сейчас нужно более важные вопросы решать.

– Ну, уедет мама, а потом что? Она ведь не может вечно скрываться, все равно ей нужно будет приехать к концу августа.

– Зачем же скрываться? Просто она поедет отдохнуть. Пусть следователь пока разбирается с бумагами, а истории болезни у мамы все оформлены, в них нет ничего криминального, все законно, и тут они ни к чему не подкопаются.

– Тогда зачем маме уезжать?

– Потому что до конца августа я все улажу, а теперь она не в том состоянии, чтобы разговаривать со следователем. Если ее спросят, она тут же во всем признается. У следователей ведь есть особые приемы психологического воздействия на людей. Разве у твоей мамы психика сейчас выдержит? Ты только посмотри на нее.

Антон взглянул на мать, которая продолжала всхлипывать, нервно подергивая головой.

– Андрюшенька, – сказала она робко, – ты, бедный, и так сейчас со своим горем маешься, не до того тебе, а тут еще… У тебя-то как же – ведь неприятности будут, если узнают, что я у этой твоей родственницы….

– Будем надеяться, что не будут. Во всяком случае, мои неприятности не сравнятся с теми, которые могут ждать тебя. Представь себе, что будет с Антоном, если тебя посадят. Кроме того, что он останется один на белом свете, ему во всех анкетах придется писать, что его мать имеет судимость. Да его ни на одну нормальную работу не примут, ты ведь знаешь, какое теперь время.

Людмила зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. Андрей Пантелеймонович велел Антону принести матери валерьянки и, сев рядом с плачущей женщиной, ласково погладил ее по плечу.

– Ну, все, все! Не надо плакать – надо думать и решать. Антон, когда у тебя практика заканчивается?

– Двадцать пятого.

– Ну, и ничего страшного – начинай сам делать ремонт потихоньку, а я буду тебе по мере сил помогать, когда будет время. Неужто сам не справишься? Ты ведь мужчина!