– Спробуй, только выгнали, – предложил хрипатый и усатый Шубышкин и указал стаканом на Лизу.

– И кто это у нас?

Лелька мотнула головой:

– Это москвичи, в хате у Вертолетчика теперь живут. А это их дочка. Я за нее в ответе, пить она не пьет.

– Знаем, на хлеб мажет… – сказала Ирка, мать семейства, красивая, короткостриженая, но пропитая блондинка. – Давай, сэма-то нашенского хряпни.

Лиза покачала головой, Ирка вздохнула и потрусила в дальнюю комнатушку. Пашка что-то ел под столом, обсасывая пальцы. Лиза нагнулась и, вытащив у него изо рта чинарик*, обтерла ему рот тыльной стороной ладони. Глеб толкнул ногой колченогий табурет.

– Картоху посадили? – спросил он Шубышкина.

– Хто на, садили ее они или нет… У нас вон… Павлуха только с Иркой вернулся с больницы… хвилокок какой-то завелся.

– Так что с огородом-то? Прийти помочь? – спросил Глеб деловито.

– Ну приди, посади ведра три. С этими, Дашкой и Лешкой, они пособят.

Глеб кивнул.

– Лады.

Когда они вышли, Лелька прижимала к себе «хершу» самогона, как ребенка.

– Это кто – Дашка и Лешка? – спросила Лиза Глеба.

– Это его старшие. Дашке шесть, Лешке восемь.

Лиза загрустила.

– Слухай, а пошли до Карамета сходим, твой же батя рыбу хотел! – вдруг как будто вспомнил Глеб и, схватив Лизу за локоть, потащил дальше, на самую набережную.

Он крикнул Лельке, чтоб она подождала у Шубышкиных, и, поймав ее испепеляющий взгляд, увлек Лизу за собой.

Они шли по песчаной тропке, а ветер начинал реветь. Со стороны Сейма накатывалась синева. Моросил дождь. Хата Карамета стояла на пригорке, и в открытые ворота залетал гусиный пух. На берегу грязной лужи устало переругивались индоутки.

У Карамета в выходные и праздники все время тусовались рыбнадзоровцы, которые сами били рыбу электроудочками и таскали ее переметами. А после продавали дачникам.

На этот раз у Карамета рыбы не оказалось. Он вышел на стук Глеба, пожал плечами и вернулся в хату.

Он вообще был странный человек. За убийство жены и грабеж отсидел двадцать пять лет. За это время его сын вырос в детском доме и вернулся назад, устроился в ментовку и теперь лепил себе на речном обрыве дачу. А отца простил за глупость. Ведь мать пила беспробудно. Ну и изменяла с кем попало.

Глеб рассказал это Лизе. Она таких историй слышала море, еще в Обуховке от местных бабушек. Но что-то их было уж больно много.

Дождь прекратился, тревожное небо отошло, а Лиза устала. Она села на обочину передохнуть, подсунув под себя полу отцового дождевика. Глеб сел рядом, прямо на траву. Лиза почувствовала запах самосада от него и еще что-то полынно-горькое, отчего сердце потянуло, словно его кто-то взял в кулак и медленно, с удовольствием сжал.

Глеб был нетрезв и потому разговорчив.

– Думаешь, я пьяный, ни… Тверезый… Но хиба шо* себе думаю. И нехай* меня черт возьмет… колы я тебе этого не скажу…

Лиза смотрела на выбитую гусьми серую, в более темных пятнышках дождя, прибитую пыль тропинки.

Глеб кусал губу. Утирал нос непонятно отчего. Нос у него был идеальный, ничего общего с бульбашистыми носами местных. Вообще, в профиль Глеб, с его завидными ресницами и темноватой маленькой родинкой на виске, выглядел еще очень по-юному. А когда смотрел в упор, Лиза стеснялась, ловя свое отражение в его многоцветных, как летний лес, глазах, где была смешана зелень и коричнева, терракота и желтый суглинок.

Но говорил он пока еще нескладно. Только в какой-то момент шепнул, придвинувшись поближе:

– Ты красивая, – и, удивляясь собственной наглости, поцеловал Лизу в щеку.

Лиза смутилась и резко встала, посмотрев на него немного свысока, но и извиняюще.