Я прекрасно понимала, к чему клонит папа. Когда он спросил, кто из нас станет его маленькой помощницей, то сразу посмотрел на меня.

Не сказав ни слова, я продолжала внимательно изучать пол, будто на его досках были мелом нацарапаны школьные уроки. Но мне не стоило беспокоиться: в таких случаях всегда подавала голос наша маленькая мисс Улыбка – Деде.

– Папа, я останусь и буду тебе помогать.

Тот удивился, потому что Деде была старше меня на год. По логике ехать следовало ей и Патрии. Но потом он передумал и разрешил Деде к нам присоединиться. Так и решили: в Школу Непорочного Зачатия отправлялись все трое. Мы с Патрией должны были приступить к учебе осенью, а Деде – в январе, поскольку папа хотел, чтобы эта всезнайка помогла ему с бухгалтерией во время хлопотного сезона сбора урожая.

Вот так и началось мое освобождение. Я имею в виду не только то, что я отправилась в школу-пансион на поезде с полным чемоданом новых вещей. Я скорее говорю о внутреннем освобождении: я оказалась в Школе Непорочного Зачатия, встретила Синиту, узнала, что случилось с Линой, и до меня наконец дошло, что я всего лишь покинула маленькую клетку, чтобы попасть в большую, размером со всю нашу страну.

Впервые я увидела Синиту в монастырской приемной, где сестра Асунсьон приветствовала новых учениц и их мам. Это была худенькая девочка с кислым выражением лица и нескладно торчащими локтями. Она сидела в приемной совсем одна и была одета во все черное, что выглядело довольно странно, поскольку большинство детей не облачаются в траур, пока им не исполнится по крайней мере пятнадцать. Девчонка точно не выглядела старше меня, а мне было всего двенадцать. Впрочем, в тот момент я бы поспорила с любым, кто сказал бы мне, что я еще ребенок.

Я наблюдала за ней. Похоже, любезные беседы в приемной монастыря навевали на нее не меньшую скуку, чем на меня. Слушая бесконечные комплименты матерей в адрес чужих дочерей и их лепет на хорошем испанском в ответ на вопросы сестер Ордена Матери Милосердия, я хотела хорошенько отряхнуть мозги от толстого слоя пудры. Но где мать этой девочки? Мне было жутко любопытно. Она сидела одна, разглядывая всех вокруг с таким видом, что, казалось, если спросить у нее, где ее мать, она тут же учинит драку. Впрочем, от меня не укрылось, что она ерзает на стуле, пряча под себя ладони, и покусывает нижнюю губу, чтобы не заплакать. Ремешки на ее туфлях кто-то обрезал, чтобы они выглядели как балетки, но на самом деле выглядели они лишь изрядно поношенными.

Встав с места, я притворилась, что изучаю картины на стенах, как ярая поклонница религиозного искусства. Добравшись до изображения Матери Милосердия прямо над головой Синиты, я нащупала в кармане и вытащила пуговицу, которую нашла в поезде накануне. Она сверкала как бриллиант, и сзади у нее имелась небольшая дырочка, в которую можно было продеть ленту, чтобы носить на шее, как элегантное колье-чокер. Я так делать ни за что не стала бы, но прекрасно понимала, что эта вещица позволит заключить выгодную сделку с тем, кому такие вещи по душе.

Я протянула пуговицу девочке, не зная, что сказать, и, вероятно, это все равно не помогло бы. Она взяла пуговицу, покрутила в руке и положила ее обратно мне на ладонь.

– Мне не нужна твоя милостыня.

У меня внутри все сжалось от возмущения.

– Это просто пуговица. В знак дружбы.

Она на мгновение задержала на мне взгляд – оценивающий взгляд человека, который ни в ком не может быть уверен, – и спросила с ухмылкой, будто мы уже были подружками и могли подтрунивать друг над другом:

– А сразу не могла сказать?