Сбросив с себя липкую, как паутина, пелену сна, Велька посмотрела в сторону старого соснового пня и растущего вокруг него молодняка. Мальчика, которого вчера нашёл Кыш, там не было – его постелька из лапника была пуста.

– Бабушка Аксинья, а где же Фролушка? Живой ли? – удивлённо спросила она, продолжая глядеть на пень, окружённый сосенками и соображать, пригрезилось ей ночное волшебство или нет.

– Лешачонок он теперь, – нехотя проскрипела старуха. – Леша́чка его и забрала.

– Как-так – лешачонок? Он же… – тут Велька осеклась, потому что старуха та́к посмотрела на неё, что было понятно: отвечать не станет.

Лишь позже, хорошенько оглядев «круг жизни», девочка заметила ещё один сосновый росток, который рос прямо на пне. Вчера, когда они принесли сюда Фролушку, этого ростка не было… Сколько же у лешачихи детей?

Перевалило уже за полдень, когда они пустились в обратный путь. Всю дорогу старуха угрюмо молчала, только знай ковыляла по лесным тропкам, даже вскользь не кидая взгляда на так интересовавшие её вчера травы. Мурыс снова исчез где-то в дебрях и присоединился к ним только на берегу, когда они подходили к лодке. Был он не один – чуть поодаль из кустов молча провожала их взглядом умных раскосых глаз рыжая в подпалинах мурыска. Кыш нашёл, кого искал…

Аксинья первой полезла в лодку. Велька замешкалась, оглянувшись на Кыша – идёт ли? А он игриво оббежал вокруг своей матери, заглядывая ей в глаза, и остановился между нею и тропкой к лодке, как бы решая, вернуться ему в деревню или остаться в Заречном лесу. Мурыска сощурилась, будто солнечный лучик щекотал ей нос, и легонько боднула Кыша головой в бок, подталкивая к лодке. Сделав пару неуверенных шагов к реке, Кыш ещё раз оглянулся. Там, где только что стояла мурыска, было пусто. Лишь раскидистый куст прощально покачивал веточкой.

Тогда он отвернулся от леса и стремглав понёсся по склону к реке.

На улице был март. По всему посёлку текли весёлые ручейки, размывая грунтовые дороги и превращая улочки в непроходимое болото. Отец с самого утра шумел в сенях – снова собирался в тайгу, а мама на кухне стряпала блины.

Серёжа проснулся от того, что солнечный лучик, пробравшийся к нему на подушку сквозь занавески, стал припекать и щекотать нос. Нащупав под кроватью тапки, мальчик протёр глаза и вышел на запах блинов.

– Миша, поешь хоть блинов-то! – крикнула мама куда-то в сени. – Или с собой возьми, Лешего угостишь!

– Сам не буду, некогда! – отозвался отец. – А Лешему отнесу, давай!

«Лешим» прозвали местного лесника, деда Ваню. Он был угрюмый и неразговорчивый, и в посёлке появлялся редко. Всякое про него тут судачили, да только дед Иван всё мимо ушей пропускал. Наберёт в сельпо крупы да соли, муки тоже, и уходит в свой домик обратно в тайгу.

Единственный, с кем этот угрюмый лесник был не прочь перекинуться парой слов, был Серёжкин отец. На мальчишку же он внимания совсем не обращал. Не здоровался даже. Серёжа сначала обижался – родители ведь учили его быть вежливым и приветливым со всеми, иногда напоминая, что необходимо сказать «здравствуйте» или «спасибо», а деду Ивану почему-то прощали такую невоспитанность. Серёже казалось это несправедливым, но потом он перестал обращать на это внимание и воспринимал местного «лешего» таким, какой он есть – большим, седым и неразговорчивым.

– Папка! – всполошился Серёжа. – А ты чего? Ты в тайгу уходишь что ли? А я?!

– Да ненадолго я. Лешему вот блинов снесу, посудачим о своём, да и обратно. Охотиться сейчас не на кого, так что ничего интересного там не будет, мой бледнолицый воин, – улыбнулся подошедший к столу отец.